В городе, где свет не гас, а лишь истончался в пыль,
Где фонари, как зонтики, пронзала жесть,
Он шёл, струяся сквозь толпу, безмолвный и пустой,
Собиратель тишин, последний гость.

Его пальцы — десять лун в фарфоровой воде —
Ловили эхо капель, падавших с карнизных крыш.
Он слушал звук, что возникает в точке, в нигде,
Когда дыханье улиц на мгновение затих.

А в витринах, где манекены, сняв покровы снов,
Застыли в позах нежности, лишённой теплоты,
Плескался цвет: не краска, а обрывки лепестков
От тех садов, что прорастают из пустоты.

Один из них, тюльпан, что пахнул медью и зимой,
Шептал ему сквозь стекла холодящий гладь рассказ
О деве из тумана, что с лунною косой
Ждала трамвая на пустой, прозрачной остановке, вся в глазх.

И эти глаз — не сапфиры, не огонь, а просто дырки в пустоте,
Сквозь которые струился ветер с северных морей,
И в них терялись корабли в предсмертной красоте,
И таяли следы бесшумных вороньих стай.

Он шёл, и асфальт под ногами был как плёнка из свинца,
Расплавленная в тяжком свете неоновых церквей.
И тень его, отстав, пила из лужи без конца
Дрожащий отблеск вывесок, что гаснут всё грустней.

Его карманы — два канала в затопленной Венеции —
Хранили шепот пыльных штор, что плачут по утрам,
И соль с ресниц несуществующих спутниц,
И очертания дверей, что ведут не в дверь, а прямо по швам.

Вдруг — девушка. Стояла, как строка из старого письма,
Где чернила — это кровь, что отсырела и светла.
Её улыбка — шрам на ткани времени сама,
Её волосы — река, в которой ночь свой якорь отдала.

Она несла в руках аквариум изо льда,
Где плавала одна рыба с чешуёй из янтаря.
И эта рыба пела о любви, что навсегда
Ушла в подвал, где гниют апельсины октября.

Они не говорили. Воздух между ними был густой,
Как кисея, сотканная из забытых телефонов и струн.
Он протянул ладонь — и в ней возник, свернувшись в тугой
Клубок, тот самый тихий звук меж каплей, вечный и юн.

Она коснулась пальцем — и клубок распустился, стал окном,
В котором метроном качался в такт далёких волн.
И он понял, что красота — это не форма, а излом,
Не крик, а трещина в хрустале, где тонет польский соловей.

И город смолк. Остановились все часы на сто руках.
Фонари согнулись, как стебли под тяжестью росы.
Они вдвоём текли по переулкам, как в стихах,
Сквозь занавески дождя, что шили из своей косы.

Их мир был соткан не из вещей, а из промежутков меж них:
Из дрожи в воздухе, когда поезд ушёл в тоннель,
Из тени на стене от несуществующих цветов,
Из сладкого привкуса потерь на остывшей губах картин.

Он был собирателем. Она — тем, что он не мог собрать:
Бессонницей спящего лифта, музыкой из пустых пачек сигарет.
Они исчезли в арке, что вела в обратную дать,
Оставив после себя лишь сияющий, влажный от слёз, силуэт.

И в небе, пронзённом иглами антенн,
Взмыл алебастровый голубь, неся в клюве не зерно, а глаз,
Чтоб посмотреть на нас, спящих в сетях обыденных дней,
И не понять, что мы спим, приняв наш сон за жизнь, сейчас.