27 апреля 1945 года, всего за несколько дней до освобождения советскими войсками, нацисты начали эвакуацию женского концентрационного лагеря Равенсбрюк. В так называемый «марш смерти» отправились почти 20000 его узников, еще около 3500 — люди, по причине крайней истощенности не способные на длительный переход либо просто дети — остались за его стенами.
Вместо описания лагеря — воспоминания его узниц:
— «Мимо нашего барака эсэсовцы палками гнали толпу женщин и детей от 3 до 5 лет. Детей привели в пустой барак. Женщины рвались к ним, дети кричали. Надзирательницы, не жалея сил, работали плетьми, а потом спустили собак. Вдруг из окна барака выпрыгнул мальчик лет пяти и побежал к матери. Надзирательница с размаху ударила его плетью. Мальчик упал, потом встал на колени и все равно полз к матери. Надзирательница подбежала к ребенку и стала бить ногами, пока он не затих. Била долго, пока не вспотела. Ребенок давно уже лежал без сознания, а она все била… Как потом выяснилось, матерей угнали в другой лагерь, а детей оставили. Мы как могли, помогали малышам: отдавали лишний ломтик хлеба, картофелину из тряпок шили игрушки. После освобождения многие усыновили этих детишек…» (Елизавета Николаевна Новицкая, узница).
— «Я была в лагере под опекой других женщин, которые подкармливали и прятали меня, я их всех называла мамами. Иногда они показывали мне мою настоящую мать в окошке барака, куда мне нельзя было заходить. Мать смотрела на меня, я смотрела на нее. Я была ребенком и думала, что это нормально, что так и должно быть. Однажды очередная моя лагерная мама, немка, антифашистка Клара, сказала мне: „Стелла, твою мать сожгли, ее больше нет“. К моему удивлению, я не отреагировала, но потом всегда знала и помнила это — что мою маму сожгли. Я осознала этот кошмар много позже, через пять лет, уже в детдоме под Брянском, на новогодней елке. Я сидела возле печки, смотрела, как горят дрова, и вдруг поняла, что именно фашисты сделали с моей мамой. Я помню, что закричала, рассказала об этом воспитательнице — мы вместе с ней проплакали всю ночь» (Стелла Кугельман, попала в лагерь в возрасте 5 лет).
— «Оглядываясь назад, я мучительно прохожу опять и опять этими путями, которые не забудутся никогда. Сколько там унижений, истязаний! На нас травили собак, нас унижали и оскорбляли, нас топтали ногами, обливали зимой холодной водой. Мы простаивали часами под солнцем, дождем и на морозе перед бараками на проверках. Бараки зимой не отапливались, мы замерзали, спали на бумажных мешках с соломенной трухой. У нас не было мыла, в душевую давалась только холодная вода. Слабые сходили с ума. И к тому же еще 12-ти часовой рабочий день и голод, который мы постоянно ошущали. Каждое утро и вечер дежурные ходили на кухню за горячим „кофе“. Это была какая-то подкрашенная жидкость, которой нам полагалось по пол-литра. Кастрюля была на 25- 30 литров, но мы, ослабленные узницы, шли по 8−10 человек. Двое брались за ручки кастрюли, а остальные сплетали руки на плечах и получалось как бы живое коромысло. Помню, раз мои ослабленные ноги не выдержали и я упала, вылив на себя горячую жидкость. Я была в отчаянии не от боли, а от сознания, что узницы останутся без горячего „кофе“. Мы ходили, шатаясь от слабости, ведь наш вес со всеми колодками и одеждой был не более 35−40 кг» (Валентина Бинкевич).
— «Когда мы стали осматривать лагерь, то перед нами предстали такие картины, от воспоминаний которых кровь стынет в жилах. В бараках, так называемых „блоках“, на нарах лежали в три этажа женщины, больные, голодные, измученные зверскими истязаниями. В печах крематория — груда останков трупов. В газовой камере мы увидели десятки скрюченных удушенных женских тел. В подвале одного из зданий лагеря обнаружили трупы расстрелянных узниц. Смрад и зловоние было на всей территории лагеря» (один из освободителей Равенсбрюка, капитан Львов).