Каким-то эхом, не иначе,
ромашкой, втоптанной в бою,
мне раньше снилось, как я прячу
от немцев девочку свою.
Какой-то памятью фантомной
я видела себя в плену,
в бараках…
В рейховском роддоме,
где дочь оставила одну.
И там, в нечеловечьих корчах,
я кутала ее в ночи —
сверяя, —
так, чтоб мой кулечек
стал от других неотличим.
Как будто это надо было,
как будто ей нельзя со мной!
Не взвидя света, уходила,
брела, зажавши рот рукой,
и просыпалась от удушья…
И вспоминала я:
точь-в-точь
в отделе, кажется, игрушек
однажды потерялась дочь.
Потом она, вцепившись в шею,
глотала слов соленый жар.
Как плакали мы вместе с нею,
от счастья острого дрожа!
…я стала чересчур слезлива:
тогда, чуть первый страх ослаб,
я словно не из магазина —
из вечности ее несла!
Оттуда, где горели хаты
и где на тлеющей заре
бранясь, под дулом автомата
оттаскивали матерей…
Я каждой клеткой,
всею кожей
теперь лишь чувствую сполна
как невозможна, невозможна
и как чудовищна война!