Ко мне Прометей заходит и плачет, что сжёг Рейхстаг.
А я утешаю: вроде, ещё не доказан фак.
Но он вынимает печень и спичечный коробок.
И крыть в этом споре нечем, поскольку он полубог.
Он ищет у круга угол, углом разрывая круг.
Мы словно больны друг другом, как лучшие враг и друг.
Он шарит на антресолях забытый сто лет фагот
И дышит в него бемольно, безвольно шепча: Mein Gott!
Соседи топочут сверху и просят унять бедлам.
Там та, что зовётся Евой и парень её — Адам.
Им ночью обильно потно, в их планах создать народ.
Порочно она бесплодна и дело никак нейдёт.
Мы зло запеваем йодль и вскидываем глаза.
И капает сверху мёдом рождественская звезда.
А, значит, всё с ними славно: зачат первородный сын.
Везувий с безумной лавой не сеет сомнений дым.
Мы путаем ход несчастий, вульгарно трактуя всё.
Но взгляд Прометея гаснет, рука коробок трясёт.
И вспомнив про храм в Эфесе он тихо выходит сам.
От радости куролеся по трубам стучит Адам.
На звуки выходит Шишел, чтоб взять нас на адский мат.
От страха деревья тише под землю растут назад.
Их корни уходят в глуби, туда где руда и нефть.
Но Ева приносит пудинг, подмигивая — не дрейфь.
Мы снова вернёмся к Богу. Он вызвал нас, всё простив.
На ощупь по коридору находит вонючий лифт
И жмёт на святую кнопку, чтоб к звёздам несло её.
А утром на остановке висит: «Мы сдаём жильё».