Ненавижу себя настолько, что мне в пору скрипеть зубами: я противнее, чем касторка, холоднее, чем лунный камень. Говорю невпопад и мимо, улыбаюсь кривым оскалом, корчу жуткие пантомимы, не пытаясь скрывать усталость, огрызаюсь в лицо знакомым и рычу, как заглохший хаммер, набиваю друзьям оскому непродуманными стихами, постоянно ношу обноски, отвергаю любую ласку, ненавижу читать Буковски, хоть другие твердят: «Он классный». Я умею врезаться в стены, разбивая и нос, и чашку, беспардонно крушить системы, пить вино и стирать рубашки, вырывать у себя ресницы, рисовать на чужих запястьях, удивляться, грустить, сердиться и смеяться зубастой пастью, а ещё — попадать в проблемы, даже сидя на парах в вузе. Мне, пожалуй, нужна эмблема с гордой надписью «супер-лузер», чтоб все видели по футболке, кто сегодня звезда недели.
Ненавижу себя, а толку? Никакого, на самом деле.
**************************************************************************
Мне ничего не сделать, я не могу, поверьте! Что не возьму — вот ужас! — валится все из рук. Я засыпаю где-то. Где же? На грани смерти. Если глаза открою — вылетит бренный дух. Сердце продолжит биться, руки дрожать продолжат, если же кто увидит, скажет: «Да он живой!» И не узнают вовсе что где-то в ребрах — ножик, а в голове сомненья точит пчелиный рой.
Что же со мною стало? Вроде хожу по свету, а в голове все так же, в общем-то, ни бум-бум. Мне бы найти решенье, только решенья нету, вот потому и дело вечно да наобум. Что есть судьба? Ошибка. Не разберешь однако, где тут ошиблись боги. Стойте! А бог один. Я прохожу упрямо, не разобрав дороги, я понимаю, кто я. Я — неживой кретин.
-Как неживой! Помилуй! — громко кричит прохожий. (Видимо, я сегодня выразил мысли вслух.)
-Ты же еще ребенок! Так говорить негоже. Хватит с тебя притворства, ты же не слеп, не глух!
Надо ж, еще ошибка.
— Где ты ребенка видишь? Тут без сомнений — тело. Только вот чье оно? Может, я просто нечисть — дикий лесной подкидыш, я возвратился в город с кряжей скалистых гор. Нет же, какая глупость! Я — человек обычный, впрочем чуть-чуть обычней, чем большинство других. Ну же, смешной прохожий, станешь моей добычей иль за тобой придется мне на своих двоих мчатся стрелой и вихрем, не разобрав дороги? Стой, ну куда уходишь, глухо ворча: «Чудной»?
Я бы погнался, право, только устали ноги, мне бы сейчас, наверно, не повредил покой. Я так хочу улечься где-то под сенью вяза и у корней змеистых крепким забыться сном. Да от чего ж я жизнью с миром навеки связан, если сыра земля мне — самый родимый дом?! Вот бы в нее зарыться, сверху накрыться дерном, а одеялом лучшим выбрать покров травы, только покров отныне в трубку тугую свернут и ее с гулким треском нагло дерут коты.
Эй, отойдите, звери, вы же ковер порвете! Он не для вас вообще-то. Что вы забыли тут?! Кошки мяучут громко на одичалой ноте и мой бесценный коврик так же противно рвут. Боже, откуда кошки, здесь же была дорога, здесь был прохожий, горы и потемневший лес, я так хочу обратно, дайте еще немного, ну же совсем немного, каплю еще чудес.
Доктор отводит руку, взгляд он отводит тоже, шприц остается в вене, сердце опять стучит.
Я замечаю ранку. Точку на бледной коже.
Что мне опять вкололи?
-Доктор, прошу… молчи.