То, что земля ровняет всех, я понял в шесть лет, когда на моих глазах рухнул первый секретарь райкома. Сверкнул из-под взметнувшейся папахи плешью, и, разметав властные руки, приложился о ступеньку.
Тогда же я полюбил и русскую словесность, ибо впервые услышал глагол на букву «ё». Его произнёс мой папа.
Разумеется, я немедленно повторил.
— Так говорить нельзя! — сурово свёл брови отец. — Это нехорошо!
— Нехорошо, — согласился я, и вновь озвучил приглянувшееся мне слово.
За колготками, рейтузами и штанами шлепка я не прочувствовал, а вот ноги мои поехали. И падая, я утянул за собой отца, отчего запретное слово мы произносили уже одновременно.
Было весело.
— Папа, а давай ещё разок ёб!!! — начал было я, но отец так болезненно скривился, что договаривать я передумал, и, подобрав веточку, затрещал ею по обледенелой ограде.
Серая гусеница забора ползла в гору. А с горы, навстречу нам, спускался сосед, дядя Митя — коряжистый, похожий на огромного паука. Я даже не успел сказать ему «здрасте», как он вдруг, вздёрнув подошвы, промчался мимо нас по ледяному накату, на лету выкрикивая весёлое слово на букву «б».
Место я запомнил.
Днями напролёт торчал я на той «катанке» в ожидании новых изречений.
Бездарнее всех, конечно же, взвизгивали женщины. Мужчины падали куда красноречивей. А уж про пьяных и говорить не приходится.
От смеха я порой тоже шлёпался в сугроб, и, отсмеявшись, прилежно запоминал подслушанное.
Выяснилось, что падать можно по-разному.
— Мама, а знаешь, что такое ёб!!! — задорно выкрикивал я слово на букву «ё», и мама вздрагивала, как от пощёчины.
Её реакция меня изумляла.
— Как? Ты не знаешь?! — таращился я оторопело, и тут же принимался пояснять:
— Ну, ёб… это, сильнее чем — ху… (в этом месте я использовал глагол на букву «х»), но всё же слабее, чем пи…, (а здесь — на букву «п»).
Последнее выражение казалось мне самым мощным.
Протираемая чашка выскальзывала из маминых рук и осколками разлеталась по полу.
— Я его прибью! — сухо произносила мама и решительно зашагала в комнату старшего брата.
А на катанке было здорово. Русская словесность очаровывала меня своим многообразием, завораживала находчивостью и поражала несокрушимой логичностью. Грамматику я тогда ещё не знал, но всё же интуитивно ощущал абсолютную стройность и удивительную законченность произносимых падающими людьми фраз.
Так продолжалось, пока не пришли «тимуровцы». Большие мальчики и девочки с кумачом на щеках и шее.
Признаться, я их недолюбливал.
— А ну, кыш, мелюзга! — сказали мне они, и я сразу начал их недолюбливать.
Пионеры засыпали мою катанку песком и удалились, а я остался стоять полной в растерянности.
Прошёл один прохожий, за ним — второй, третий. Прошлёпала женщина с кошёлкой, похожая на утку. Пьяный, выписывая кренделя, прогарцевал по песку уныло и скучно…
— Что с тобой? — трогала мой лоб мама. — Ты заболел?
— Пионеры, — горестно вздыхал я.
— Что? Обидели?
— Катанку посыпали. Представляешь, даже пьяный не ёб… — тут я использовал свой любимый глагол, и мама снова заторопилась к старшему брату.
А я отправился за веником.
— Какой хороший мальчик! — приговаривала незнакомая тётя, наблюдавшая, как я, сопя и отдуваясь, еложу метёлкой по песку. — Такой маленький, а уже тимуровец!
Тимуровцев я не любил, а вот похвалу очень.
В общем, я расстарался.
И когда, тщательно очистив накат от песка, уже жарко дышал на свои озябшие ладони, из-за поворота показался наш сосед, дядя Митя.
На сей раз, я всё же успел сказать ему «здрасте». А потом он вдруг взлетел и понесся прямо на меня…
***
— Сотрясение! У него сотрясение! — разметав чёрную пустоту, прогудело надо мной, и я открыл глаза.
Бледное лицо дяди Мити переливалось. Его сухие, потрескавшиеся губы цедили:
— Кто смёл песок?!! Ещё ж утром он здесь был! Поймаю гадину, прибью!
Затем взгляд его остановился на мне.
— Слушай, малец, ты-то сам как? Ну, в смысле — сильно ёб…
И тут, выясняя степень моего падения, дядя Митя принялся перечислять всё известные мне глаголы.
А я, прикидывая и взвешивая, всё мотал и мотал головой, пока меня не стошнило.
Как выяснилось, русская словесность не такая уж и безграничная.