Эта история произошла в хосписе, где я работала. Старика привезли к нам в конце рабочего дня. Из анамнеза удалось установить, что живёт он один, лечения не получал или получал давно. Опустившийся, с запахом устоявшегося перегара, безразличный к окружающему. Подняв карточку в архиве, узнали, что болен он почти пять лет, была операция, в больнице не появлялся с момента операции. Больше не обследовался, не наблюдался, не приходил, на звонки из регистратуры не отвечал.
На следующее утро в хоспис пришёл мужчина — спросил, поступал ли к нам больной Н. Сёстры отправили его ко мне в ординаторскую.
— Вчера привезли Н. В какой он палате?
— В шестой. А Вы родственник?
Мужчина вздохнул, и, глядя в пол, ответил:
— Сын.
— Вас проводить к нему?
— Нет. Скажите, что ему нужно принести?
— Может, еду, что-нибудь, что он любит. — А что он любит?
— Не знаю. Думала, Вы скажете.
— Он не жил с нами. Тридцать лет назад развёлся с матерью.
— Я могу пройти в палату с Вами.
— Нет. Не могу.
— Почему?
— Ненавижу. Я из-за матери пришёл. Она просила.
— Он Вас обижал?
— Не помню. Пил. Помню, как мать плакала.
Он приходил каждый день, как по часам, с пяти до семи и сидел в холле хосписа, сцепив руки и глядя в одну точку. Иногда, устав сидеть, подходил к окну и подолгу смотрел на улицу.
Справлялся о состоянии Н., приносил фрукты и пелёнки и уходил, чтобы вернуться на следующий день и проделать то же самое. Это продолжалось почти месяц. Изо дня в день. С пяти до семи.
Когда Н. умер, мы позвонили по указанному им телефону. Было три часа дня. Через полчаса он был в хосписе. Спросил, что нужно делать и куда идти, чтобы похоронить. Мы готовили необходимые бумаги, я попросила подождать немного, пока будет готов эпикриз.
Он подошёл к закрытой двери палаты, где лежал Н., взглянул на меня вопросительно, и, когда я кивнула, немного постоял молча, и — всё же вошёл туда.