(1996)

Он зажигал спичку о шершавую полосу коробка — пламя вздрагивало, цепляясь за фитиль лампы с позолотой, вылинявшей до грязного янтаря. Свет лизал стены, вытягивая из углов тени, похожие на старые плёнки: вот он, двадцатилетний, смеётся у фонтана; вот обручальное кольцо катится под шкаф; вот пустое кресло у окна, где вяжут кружева из сигаретного дыма. Зеркало над умывальником — прямоугольник ртутной тоски — ждало.
 — Ты снова здесь, — сказал он, не глядя.
Отражение моргнуло на полсекунды позже. Всегда так, — подумал он. Задержка звука, как в дешёвых телевизорах, которые продавали на рынке возле вокзала. Он прикоснулся к стеклу — холодное, но не стекло. Скорее ледник, хранящий голоса. — Помнишь, как ты разбил часы? — спросил он, вглядываясь в трещину, что рассекла лицо на «до» и «после».
Отражение подняло руку, коснулось шрама на виске — жест, который он не делал. — Это не я, — прошептал он. — Это ты, — ответило эхо из щели, голосом, напоминающим скрип несмазанных шестерён. — Ты хотел остановить время.
На пол упала капля. Красная? Нет, просто тень от абажура. Он провёл пальцем по трещине — граница стала тоньше. По ту сторону мерцал мальчик в пижаме с космическими кораблями, сжимающий в руке осколок новогоднего шара. — Верни её, — сказало отражение, и трещина поползла вниз, как стрелка на циферблате. — Я не могу. — Тогда я заберу тебя.
Зеркало начало пить свет. Лампочка захрипела, тени сплелись в узлы. Он отступил, наступив на край собственной тени — боль ударила в висок. В ушах зазвучал вальс, который она напевала, вытирая пыль с рамки, где их фото пожелтело до цвета чая. — Подожди…
Но стекло уже текло, как вода сквозь пальцы 1993-го, 1994-го, 1995-го… В трещине блеснул осколок — тот самый, с ёлки, который она выбросила, сказав: «Разбитое не склеить».
На полу остались часы. Стрелки показывали без пятнадцати полночь.
В зеркале, теперь цельном, сидел мальчик и плакал, держа в руке осколок.
А он, взрослый, стёр каплю со лба и задул лампу. Тьма пахла нафталином и забытыми словами.