Ледяная партитура.
Зима вырезала из воздуха алмазное лезвие, и лист — последний, с прожилками, похожими на карту исчезнувших рек, — застыл в ледяном саркофаге. Не ветка держала его, а мороз, вцепившийся в остов жилами кристаллов. Он висел, как заблудившаяся нота в партитуре декабря, не в силах упасть, не смея остаться.
Тишина здесь была не отсутствием звука, а его мутацией: снег, оседая, шелестел частотой, недоступной человеческому уху; холод, сжимая стволы, вытягивал из древесины стоны, которые превращались в иней. Лист, прозрачный от обезвоживания, стал линзой. Через него мир преломлялся — перевернутый, увеличенный, — как будто зима смотрела на саму себя и не узнавала.
Внизу, у корней, лежал ржавый диск от велосипеда ’93 года — кто-то, убегая, отбросил его в крапиву летом, а теперь он, покрытый изморозью, напоминал луну, упавшую набок. Лист, знавший о дискетах, войнах в телевизоре и криках чаек на свалках, теперь видел только это: металл, снег, бесконечность паузы. Его прожилки чернели, как трещины на старом виниле, но сок уже не бежал — мороз замедлил время, превратив агонию в памятник.
К ночи пришел ветер-скрипач. Он водил смычком по проводам, выстукивал дробь по крышам, но лист не дрогнул. Лед, скреплявший черешок, пел на грани разрыва — высоко, тонко, как струна, — пока первый луч, проколовший рассвет, не начал плавить эпитафию. Тогда он упал, но не вниз, а вбок, зацепившись за велосипедное колесо времени, и рассыпался осколками янтаря, в каждом из которых навсегда осталась зима.
Тишина проглотила звон.