Он ставил чашку на плиту аккуратно, будто боялся разбудить кого-то. Вода закипала шепотом, а не шипением — старый чайник знал ритуал. Трещина, тонкая, как паутинка, тянулась от края к ручке, но кофе никогда не просачивалось наружу. «Держится», — думал он, проводя пальцем по шершавой керамике. Как шрам, который уже не болит, но напоминает.
— Опять ваша музейная экспозиция? — Бариста из «Лавки» за углом каждый раз подкалывала одинаково, щелкая стаканами.
— Она не протекает, — отвечал он, как заведено, протягивая чашку.
— А смысл? В прошлый четверг чуть не развалилась, когда вы спорили с тем типом в очках…
— Мы не спорили. Дискутировали о Бродском.
Он не стал объяснять, что трещина появилась именно тогда, когда Лиза бросила в раковину кольцо. Не обручальное, просто серебряное, с гравировкой «наугад». Они смеялись, пока чашка не ударилась о кран. «Выбросишь?» — спросила она, вытирая о джинсы ладонь. «Зачем? Теперь у неё характер», — ответил он, а через неделю она уехала в Нижний собирать фольклор. Рассыпались и чашка, и что-то ещё — но он склеил первое.
— Ваш эспрессо, — бариста поставила чашку так, что трещина оказалась повёрнута к стене. Он развернул её к себе.
— Спасибо.
— Вы как будто ждёте, что она заговорит, — фыркнула она, вытирая стойку.
— Может, и говорит. Просто не все слышат.
Он допивал кофе мелкими глотками, пока трещина не обнажала дно — белое, как незаполненная страница. Иногда ему казалось, что через эту щель утекает время, но нет: оно застревало где-то внутри, как зёрна между камнями мельницы. Лиза присылала открытки с узорами морозных окон, а он собирал их в ящик стола, где лежали билеты на несостоявшиеся поезда.
— Ещё один? — Бариста уже привыкла к его молчанию после второго глотка.
— Нет, — он встал, придерживая чашку за ручку, будто за руку. — Она устала.
Дома, моя посуду, он нарочно оставлял трещину невытертой — капля воды сверкала в ней, как живая. «Всё, что ломается, становится собой», — писал он в блог, который никто не читал. А чашка стояла на полке, храня в паутине трещин отголоски голосов, споров и смеха, который больше не повторялся.