В нашей школе училась одна девчонка — симпатичная, с нахальной улыбкой и взглядом, будто знала про всех всё.
Разпиздяйка она была та ещё — опаздывала стабильно и отсиживалась в школьном клозете, где мне, собственно, и довелось с ней познакомиться.
У меня тогда страшно болел живот — последствия варварского налёта на соседскую сливу. Почти весь тот несчастный учебный день я провела в школьном туалете, который дядя Наум, мамин дядя, заменивший мне деда, называл исключительно «клозетом».
Познакомились мы со Светкой при весьма малоприятных для моего желудка обстоятельствах. Он урчал, собирал газы, и щедро выпускал их наружу в виде нецензурной диареи. Кабинки были открытые, и звук разносился так, что его, наверное, слышали и в кабинете завуча.
Светка сидела рядом. Сочувствие её выражалось исключительно матом — сочным, с грузом смысла, от которого побледнел бы даже наш сосед дядя Вася. Василий был фронтовиком, прошедшим огонь, воду и медные трубы. После нескольких стаканов папиной чачи фонтанировал речью так, что мать глушила уши. Светка же, хотя и трезвая, ничем ему не уступала — разве что в «количестве орденов».
Чем-то я ей понравилась. То ли терпением, то ли выражением лица, полным ужаса и интереса одновременно. Она частенько стала меня дожидаться, и щедро делилась историями — с элементами эротики, порнографии и житейской философии. Реакция моя напоминала Эллочку-людоедку:
— А?.. Что?.. Ты серьёзно? … Неужто…
Светку можно было назвать — девочкой с богатым жизненным опытом. Как говорил мой приятель Витька — «печати ставить негде». Воспитывалась она у полуслепого деда, которому было всё до лампочки. Её мать, по её же словам, ушла к сексапильному кавказцу, а от Светки осталась в квартире только старая её фотография. Навещала она дочку редко, без особого энтузиазма.
Соседа, с которым Светка в тринадцать «познала сладость любви» на дедовской кухне, она описывала живо и с деталями, от которых мне надолго расхотелось взрослеть. Он, по её словам, пообещал: «Безболезненное море удовольствия». Описание было передано в таких красках и подробностях, что я с ужасом ждала своей брачной ночи, представляя то, что услышала.
Светка была прекрасной рассказчицей, с богатым словарным запасом. Я бы её назвала — библиофилом из-за фанатичной любви к чтению. У нас дома была неплохая библиотека, включая самиздат. Она глотала всё подряд — от Гюго до Зощенко.
Однажды я решилась показать Светкин рассказ, записанный в школьной тетради, маме. Мама — человек утончённого вкуса и большой поклонник классической прозы — прочла его молча… Потом молча сняла очки… И долго молча смотрела в окно.
После чего в самой вежливой, самой изысканной форме предложила мне прекратить тесную дружбу с этой, как она выразилась, «развратной и глубоко испорченной особой».
Я долго жалела, что не прочитала рассказ заранее сама. Светка, кстати, закончила факультет журналистики где-то в России, писала в каких-то провинциальных изданиях. Мат у неё остался — и в речи, и в текстах, и, вероятно, в заголовках.
Он был её пунктуацией. И точкой. И запятой. И многоточием.
Светка осталась в памяти, как незакрытая книга с порванной обложкой.
Громкая, грубая, читающая, бесстыжая — она была смесью Жванецкого и Зощенко на женских гормонах.
Мат у неё шёл как запятая, а цитаты из «Доктора Живаго» — как оправдание.
Она казалась бесстыжей — но знала стыд. Казалась озорной — но несла в себе ту самую тоску, которая прячется между строк.
И, пожалуй, была первой, кто рассказал мне о жизни — без фильтров, прикрас и менторского тона.
Светка была как утренний зимний луч солнца в школьном коридоре — короткий, дерзкий и незабываемый.