И капля окаянного раба испортит историческую бочку. Нам в одиночку выжить не судьба, нам не судьба бороться в одиночку, пока наш вид не видоизменён, пока нас любят звёздные мистрали. Поднаторели в поиске имён, которые себя не замарали. Бывает, век определяет год, бывает, год определяет месяц.
А тот, кого мог видеть только кот, хранил в кладовке колдовские смеси. Смотрел на мир в подзорную трубу — вселенная уподоблялась кругу. Спускались духи с облачных трибун, и жгли костры, и нравились друг другу.
И кто бы там чего ни говорил, и как бы это громко ни звучало, нам страшно оторваться от перил однажды обретенного причала, пространства, обведенного чертой. Мороженщик беседует с вороной. Мир полнится великой пустотой, раздувшись от значительности оной. Старик несёт историю во рту, звук выдыхает сигаретным дымом.
А тот, что примерещился коту, пах чем-то до конца неуловимым. Болтал на непонятном языке. Внутри кота шумело и гудело. А тот, который жил на маяке, упрямо делал маленькое дело.
Опять и снова строят Вавилон, вот правильно — утрём носы шумерам. Из мухи вышла муха, но не слон. Большая муха, крупного размера. Янтарный гость, отпугиватель сна. Передают с летучего корвета — приём, перед рассветом ночь темна. Что думаешь — дотянем до рассвета? Мы изучаем теорему дня, мы ненасытны, сколько нас ни пичкай.
А тот, кому достаточно огня, сумел зажечь маяк последней спичкой. Ни разу не составило труда. Вздохнуло море, кот повёл усами. И все маяк увидели тогда, и занавески стали парусами. Кофейник учинил переполох — я корабельный колокол, не меньше.
На маяке один Кошачий Бог живёт сейчас. Планирует в дальнейшем.