На зимнем пляже сотни чаек
брели в снегу голодной стаей,
найти еду уже не чая…
И я свой хлеб для них оставил.
Сорвались с места, подбежали,
хватали крошки в жалкой сваре,
и бились клювом, словно жалом,
за хлеб насущный
божьи твари.
И лишь одна не успевала,
дрожала неуклюжим телом,
со стороны смотрела вяло,
как стая чаек — чаек ела.
Устав от гонки бесполезной,
в снегу стояла одиноко…
Казалось, что у чайки слёзы,
и не казалось —
однонога…
Но крошки хлебные — летают!
И я подбросил их повыше,
над зимним пляжем и над стаей,
и подмигнул ей: «Ну, пари же!»
И чайка первая взлетела
навстречу хлебу, небу, солнцу,
и с одноногим лёгким телом
была быстрей
и выше сотен.
И в счастье клекотала громко
на виражах и пируэтах,
над океана самой кромкой
была не чайкой, а поэтом!
И стая замерла под нею
и удивлённо вверх кричала…
А я метался с ней по небу,
по ослепительному небу;
был не поэтом —
этой чайкой…