Я хотел бы родиться во всех странах,
быть беспаспортным, к панике бедного МИДа,
всеми рыбами быть во всех океанах
и собаками всеми на улицах мира.
Не хочу я склоняться ни перед какими богами,
не хочу я играть в православного хиппи,
но я хотел бы нырнуть глубоко-глубоко на Байкале,
ну, а вынырнуть, фыркая, на Миссисипи.
Я хотел бы в моей ненаглядной проклятой вселенной
быть репейником сирым —не то что холеным левкоем.
Божьей тварью любой, хоть последней паршивой гиеной,
но тираном — ни в коем и кошкой тирана — ни в коем.
И хотел бы я быть человеком в любой ипостаси:
хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,
хоть бездомным в трущобах Гонконга,
хоть скелетом живым в Бангладеше,
хоть нищим юродивым в Лхасе,
хоть в Кейптауне негром,
но не в ипостаси подонка.
Я хотел бы лежать под ножами всех в мире хирургов,
быть горбатым, слепым, испытать все болезни, все раны, уродства,
быть обрубком войны, подбирателем грязных окурков —
лишь бы внутрь не пролез подловатый микроб превосходства.
Не в элите хотел бы я быть, но, конечно, не в стаде трусливых,
не в овчарках при стаде, не в пастырях, стаду угодных,
и хотел бы я счастья, но лишь не за счет несчастливых,
и хотел бы свободы, но лишь не за счет несвободных.
Я хотел бы любить всех на свете женщин,
и хотел бы я женщиной быть —хоть однажды…
Мать-природа, мужчина тобой приуменьшен.
Почему материнства мужчине не дашь ты?
Если б торкнулось в нем, там, под сердцем, дитя беспричинно,
то, наверно, жесток так бы не был мужчина.
Всенасущным хотел бы я быть —ну, хоть чашкою риса
в руках у вьетнамки наплаканной,
хоть головкою лука в тюремной бурде на Гаити,
хоть дешевым вином в траттории рабочей неапольской
и хоть крошечным тюбиком сыра на лунной орбите:
пусть бы съели меня, пусть бы выпили —
лишь бы польза была в моей гибели.
Я хотел бы всевременным быть, всю историю так огорошив,
чтоб она обалдела, как я с ней нахальствую:
распилить пугачевскую клетку в Россию проникшим Гаврошем,
привезти Нефертити на пущинской тройке в Михайловское.
Я хотел бы раз в сто увеличить пространство мгновенья:
чтобы в тот же момент я на Лене пил спирт с рыбаками,
целовался в Бейруте, плясал под тамтамы в Гвинее,
бастовал на «Рено», мяч гонял с пацанами на Копакабане.
Всеязыким хотел бы я быть, словно тайные воды под почвой.
Всепрофессийным сразу.
И я бы добился, чтоб один Евтушенко был просто поэт,
а второй был подпольщик,
третий — в Беркли студент, а четвертый — чеканщик тбилисский.
Ну, а пятый —учитель среди эскимосских детей на Аляске,
а шестой —молодой президент,
где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,
а седьмой —еще только бы тряс погремушкой в коляске,
а десятый… а сотый… миллионный…
Быть собою мне мало —быть всеми мне дайте!
Каждой твари —и то, как ведется, по паре,
ну, а бог, поскупись на копирку,
меня в самиздате напечатал в единственном экземпляре.
Но я богу все карты смешаю. Я бога запутаю!
Буду тысячелик до последнего самого дня,
чтоб гудела земля от меня, чтоб рехнулись компьютеры
на всемирной переписи меня.
Я хотел бы на всех баррикадах твоих, человечество, драться,
к Пиренеям прижаться, Сахарой насквозь пропылиться
и принять в себя веру людского великого братства,
а лицом своим сделать —всего человечества лица.
Но когда я умру —нашумевшим сибирским Вийоном, —
положите меня не в английскую, не в итальянскую землю —
в нашу русскую землю на тихом холме, на зеленом,
где впервые себя я почувствовал всеми.