Однажды, посетив выставку испанского художника Пабло Пикассо, советский писатель Евгений Шварц воскликнул: «Смотрите! Он делает то, что хочет». Увы, себе такой роскоши Шварц позволить не мог. Никогда. Даже в сказках. Всю жизнь, уворачиваясь от жерновов беспощадной цензуры, он мечтал только об одном — писать свободно. В крошечном голубом домике с палисадником в поселке Комарово, который долгие годы снимал у дачного треста
.
Ненависть к лицедейству
«Мне не хочется рассказывать о тех годах… Куда меня несло, туда я и плыл, пока несчастья не привели меня в себя и я не попал в Петроград 1921 года артистом Театральной мастерской», — напишет спустя несколько десятилетий в своих воспоминаниях знаменитый драматург Евгений Шварц. [more]
Тогда же, в далеком 21‑м, билет на поезд в один конец он, студент-недоучка юридического факультета двух университетов — Московского и Ростовского, — купил на деньги, вырученные с продажи единственной достойной вещи из своего гардероба — кожаной тужурки. Впрочем, авантюра, на которую возлагалось столько надежд, оправдала себя далеко не сразу. В послевоенном Петрограде их труппу с Кубани, больше похожую на любительский кружок, встретили, мягко говоря, прохладно. Еще до окончания первого сезона, ставшего одновременно и последним, она «растворилась в океане столичной жизни». Проще говоря, была распущена из-за отсутствия сборов.
Опечалило ли это обстоятельство молодого провинциала? Если и да, то лишь отчасти: «В 25 лет без образования, профессии, места…». Еще и в чужом городе. О бесславном финале своей актерской карьеры Шварц даже не думал, так как никогда не считал лицедейство достойным занятием. Удивительно. Высокий статный красавец с «римским профилем», печальными глазами и выразительным голосом, казалось, был создан для сцены, а он ее отчаянно… ненавидел, даже не считая нужным это скрывать: «Я артист, я ненавижу свое дело».
Горячую нелюбовь к актерству будущий сказочник пронес через всю жизнь. Уже будучи признанным и популярным писателем, после возвращения с репетиций и прогонов собственных пьес он откровенничал со своим дневником: «Раздражает меня актерская привычка рожать текст, уже давно родившийся и напечатанный. Они делают вид, отравленные законами сценического правдоподобия, что текст их ролей только что пришел им в голову. И они запинаются, как не запинается никто в быту». Впрочем, эти язвительные замечания никоим образом не мешали добродушному и незлобивому Шварцу поддерживать почти семейные отношения со многими актерами.
Трудная муза
В отличие от легкомысленного лицедейства, роман Шварца с литературой — главным делом его жизни — был болезненно трудным. Она, словно капризная дама, долгое время поворачивалась к своему обожателю «враждебным, незнакомым лицом». Он же, по собственному признанию, «ходил вокруг на цыпочках». Завязать отношения Творцу и Музе удалось лишь спустя годы скитаний по Петрограду-Ленинграду, где начинающему сочинителю, низвергнутому с театральных подмостков, пришлось поработать и грузчиком, и рабочим депо, и хористом. И все же в 1928 году Шварц сделал серьезный шаг к своей мечте — он устроился в редколлегию журнала «Ёж», за пионерским содержимым которого скрывался уникальный коллектив писателей — Самуил Маршак, Борис Житков, Виталий Бианки, Даниил Хармс, Николай Заболоцкий, Николай Олейников. Один из современников этого творческого союза позднее вспоминал: «Детский отдел помещался на шестом этаже Госиздата, занимавшего дом бывшей компании „Зингер“, на Невском, 28, и весь этот этаж в течение всех служебных часов сотрясался от хохота».
К тому времени за Шварцем уже прочно закрепилась слава главного шутника и заводилы. Для увеселения почтенной публики он сочинял целые эстрадные номера и благодаря актерскому прошлому сам же их разыгрывал, за что получил титул «устного писателя». Действительно, в творческих кругах довольно долго бытовало мнение, что рассказывать Евгению Львовичу удается гораздо лучше, чем писать. Когда же в свет наконец вышел его первый литературный опыт — сборник детских стихов — коллеги выдохнули с облегчением. А писательница Александра Бруштейн проговорилась: «Ну и хорошо. А то рассказываешь: Женя Шварц, Женя Шварц, а на вопрос, что он сделал, ответить-то нечего».
В это и правда сложно поверить, но яркие, звенящие, филигранно выписанные строки сказочно-красивой шварцевской прозы, в которой, кажется, нет ни одного неточного слова, — результат мучительного труда. «Ты знаешь, до сих пор не могу найти себя», — жаловался писатель Шварц бывшему шкидовцу, писателю Пантелееву, в творческой судьбе которого в свое время принимал непосредственное участие. «Двадцать пять лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти». И упрямо продолжал искать свой слог, просиживая часами буквально над каждой страницей. «Помню, — продолжает рассказ Пантелеев, — он читал мне первые главы повести, о которой при всей моей любви и уважении к автору я не мог сказать ни одного доброго слова. Он сам, конечно, понимал, что это очень плохо, но критику, даже самую деликатную, воспринимал болезненно, сердился, огорчался, терял чувство юмора. Он был очень легко раним. И был тщеславен».
Л. ПантелеевЛ. Пантелеев
Снип-Снап-Снурре
Своим посаженным отцом в литературе Шварц избрал Ганса Христиана Андерсена, наполнив хорошо знакомые сюжеты сказок гениального датчанина новыми акцентами и смыслами, где необыкновенное содержание мастерски сочеталось с реальным, узнаваемым и, главное, человечным. К тому же, скрываясь в волшебном мире своего вымысла, Шварц мог говорить о том, о чем его современники боялись даже думать: о безусловной ценности человеческой личности, о свободе и свободомыслии, о тиране и его покорных жертвах. И об изнурительном испытании ложью. Понимал ли добрый советский сказочник, что ходит по самому лезвию ножа? Безусловно. В его дневниках читаем: «К этому времени воцарилась во всей стране чума. Как еще назвать бедствие, поразившее нас. Ночью по песчаным, трудным для проезда улицам Разлива медленно пробирались, как чумные повозки за трупами, машины из города за местными и приезжими жителями, забирать их туда, откуда не возвращаются».
Так сгинет в кровавой мясорубке репрессий близкий друг Шварца Николай Олейников, другой друг — Даниил Хармс — умрет в тюремной больнице, Николай Заболоцкий останется жив, но выйдет из лагеря совершенно другим человеком. Глядя на происходящее вокруг, мужественно и обреченно ожидал своей очереди и Шварц. И даже завел дурную привычку поздно ложиться спать. «Почему-то казалось особенно позорным стоять перед посланцами судьбы в одном белье и натягивать штаны у них на глазах». К счастью, этого не случилось. Хотя повод навестить известного драматурга у компетентных органов, конечно же, имелся. И не только из-за его «вредных» сказок.
Дело в том, что в хорошо известной биографии писателя существовало небольшое белое пятно, которое при тщательном рассмотрении превращалось в несмываемое черное. В 1918‑м Евгений Шварц состоял на службе прапорщиком в Добровольческой армии и под началом генерала Корнилова участвовал в штурме Екатеринодара. Иными словами, с оружием в руках боролся против власти большевиков. Каким образом ему удавалось на протяжении всей жизни скрывать этот факт, который при желании можно было легко обнаружить, — неизвестно. Сам экс-белогвардеец, естественно, никаких комментариев на этот счет не давал. Никто из посвященных его тайну тоже не выдал. А потом все просто согласились с кем-то придуманной версией, ставшей со временем официальной: в годы Гражданской войны будущий сказочник служил в большевистской продразверстке. И впрямь, обыкновенное чудо нет-нет да и произойдет. В жизни доброго сказочника оно было не единственным.
Обыкновенное чудо
С женщиной, которая заставила поверить в сказку его самого, Евгения Шварца, познакомил писатель Вениамин Каверин. Екатерина Зильбер была женой брата автора «Двух капитанов». Шварц же еще в Ростове женился на актрисе Гаянэ Халайджиевой, с которой они вместе приехали покорять Петроград. К моменту знакомства Шварца и Зильбер браки у обоих трещали по швам. Сопротивляться новому чувству оказалось бесполезно. «Перебирая жизнь, вижу теперь, что всегда я бывал счастлив неопределенно. Кроме тех лет, когда встретился с Катюшей», — признается писатель.
Спустя полгода тайных встреч и неудачных попыток вернуть все на круги своя, разорвав порочный круг, Екатерина Ивановна ушла от мужа. А вот потерявший голову Шварц еще какое-то время медлил. Дело в том, что совсем недавно он стал отцом и, понимая, сколько страданий теперь причинит жене и маленькой дочке, которую безумно любил, каждый день откладывал болезненный разговор «на потом». Предательство было для него невыносимо.
С Екатериной Ивановной Шварц прожил долгие 30 лет. Они вместе прошли через войну, голод в блокадном Ленинграде, эвакуацию, черную полосу безденежья, когда пьесы Шварца не издавались, а спектакли запрещались. Ей он посвятил свою самую романтическую сказку «Обыкновенное чудо», к ней были обращены его последние слова: «Катюша, спаси меня!» Как будто он действительно верил, что эта женщина способна вырвать его у смерти. Она не смогла. Как не смогла и жить без него. Спустя два года, приведя в порядок тетради, бумаги и документы своего великого мужа, Екатерина Ивановна покончила жизнь самоубийством.
«Меня радует не столько успех, сколько отсутствие неуспеха. То есть боли. Всякую брань я переношу, как ожог, долго не проходит. А успеху так и не научился верить»