Мой скит лесной,
мой личный монастырь…
Здесь музыка живёт анахоретом,
повенчанная с ливнями и ветром
и с байками старухи Изергиль.
Как если бы какой-нибудь аскет,
устав от суеты многоголосья,
отшельником встречал седую осень,
оркестру предпочтя простой кларнет.

Октябрь слишком выдохся,
устал
звучать в контексте общей партитуры
и в пику дорогой клавиатуре
вдруг клавишей капризною запал —
надломленно…
беспомощно… светло…
всё длил… и длил внеплановую песню
заевшего больного до диеза,
но прерван был ударом о стекло…

Почудилось,
что лёгкая душа
разбилась несмышлённою синицей
и стала вдруг крылатою частицей
в осеннем плаче,
вспыхнув нотой «ша» —
похожей на камланье или всхлип,
рождённый из случайности и боли…
Диез сменился гулким си бемолем,
помедлил… растворился и затих.

Под шелест опадающей листвы,
под шорох не смолкающего ветра
мой вечер зазвучал печальной флейтой
и эхом в глубине печной трубы.
На этот плач,
на этот странный зов
слетелись духи сказочной артелью
и звуки беспричинно осмелели,
сквозя из всех щелей, из всех углов.

Но снова прозвучало резко: «ша!» —
под стать категорическому «баста».
А значит,
всем теням лежать-бояться.
Замрите!
Пусть поёт моя душа…
Так хочется услышать без купюр
свой собственный предел осенней муки,
чтоб в ночь не ворвались чужие звуки
и хаос не внесли в октябрьский сюр.

Пусть в сумерках одна виолончель
выводит упоительное соло,
чей каждый звук сродни живому слову
невысказанной осени моей…