Милая бабинька, это я.

Финским ножом по треске солёной пишется весело — чешуя светится, щёлкая удивленно. И угораздило же — пропасть, не перемолвившись даже словом… Помню, метель разевала пасть, снежную сплёвывая полову, ветер хватался за молоток, в дверь колотил, угрожал бедламом… Кто-то меня завернул в платок, и показалось, что это мама. Молча, высокая, обняла — щёки кололись о платье в звёздах. Не было в ней твоего тепла — только покой, тишина и воздух.

Бабинька, знаешь, наш дом видать в посеребрённый бинокль нагрудный. Здесь хорошо ничего не ждать, только дышать с непривычки трудно. Слышно, как лемминги к сундукам гномьим идут из подснежной кельи… Мне бы прижаться к твоим рукам, пахнущим кухней и рукодельем, внюхаться в розовые кусты до перестукиваний височных…

Бабинька, здесь не растут цветы. Здесь и земли не бывает, впрочем.

Люди соврали — она не зла и не ворует детей окрестных, просто огромные зеркала застят ей солнечный свет небесный. Я у неё погощу чуть-чуть: льдинка — и сложится слово ВЕЧНОСТЬ. Жаль, позабылся обратный путь, ну да спрошу у кого из встречных.

Вот и приходит письмо к хвосту, кстати, и нож заскучал по ножнам.

Бабинька, милая, я приду — только прости меня, если можно.

P. S. Герде скажи, что живу теперь в славном Слагельсе — удачный случай! Стал подмастерьем из подмастерьев у сапожника, самым лучшим. Не предаюсь никогда нытью, хоть и бывает мне не до смеха. Выучусь — туфельки ей сошью, бархатные, а скорей, из меха.