Поляки говорят, мол, панна Марина истинно дочь своего отца.
Такая пойдет за лжеца, самозвана и подлеца,
Иль за их триединство в лице солнеглавого молодца.
Всё ради царского венца,
Чьи каменья горят, как тщеславной девы глаза.
А ещё говорят, что ядовита у ней даже слеза.
И черны волоса,
Как девичья душа.
Марина молчит, с Ним идя по садам не спеша.
Отец говорил, что Он пешка, верующая, будто она есть шах,
Для которой рок — один лишь промах, в левую сторону шаг.
Но для Марины Он лишь странный рыжий чужак,
Который любит длинноухих собак, быстроногих коней и книги читать до зари.
А ещё Его пророчат в цари,
Но так говорят поляки.

Москвичи говорят, что панна Марина антихристова жена
И лишь из милости царской не сожжена.
Она польская ведьма, что касаньем обращает в прах колоса.
И не скатится по щеке её бледной скупая роса,
Когда дьявола-мужа признает в измученном чернью теле.
Как жаль, что москвичи проглядели,
Как ведьма рыдала, ломая тонкие пальцы,
Как перед взором её мелькали торжество, музыканты, танцы
И Он, некрасивый, как языческий демон, танцующий, словно греческий Бог,
Со взглядом, от которого хочется пасть псом у Его ног,
Или найти любой другой предлог,
Только б почувствовать на себе касанье Его нехоленных рук.
Маринин крик заглушает копыт и колес стук.
«Огня любви в ней не хватит и для одной свечи»
Так говорят москвичи.

Казаки говорят, как ничтожна девка Марина,
Что её неуемная злая гордыня
Доведет её до могилы.
Казаки не слышат, как Марина молит Pater Noster о силе
Выдержать крест этот и не пасть грудью на терни
Под гогот московской черни,
Как пал её муж.
Марина не боится войн, пожаров и русских стуж,
Марине не жаль отданных за неё казачьих душ.
Марина летит на коне, запирая памяти ларь,
Не видя живых, да и зачем они, когда за гранью ждёт её Государь.
Марине дурно от прошлого, а кровью опять расплескалась заря.
В восемнадцать лет Марина жена, царица, воровка, вдова.
А ещё Марина клянется мстить, покуда сердце костлявая смерть не схватит в тиски,
Но так говорят казаки.