Самое страшное, когда ощутил: твердеет! Скорлупа проклятая образуется. Вместо души у меня теперь замечательное каменное яйцо.

У меня первый признак гриппа — это когда я начинаю себя жалеть.

— Я человек к гламуру отношения не имеющий, то есть ваш главный читатель. Так меня уже тошнит от этих караванов историй. Одно и то же, год за годом: сказка любви неизменно оканчивается мордобоем, дележкой имущества, судебными тяжбами за детей.

…Мир надо менять, — писала она Катьке. — В нем такие неуправляемые метаморфозы, которые мне лично нравятся все меньше.

Начни с того, что всех женщин заставь прочесть Гегеля с Марксом, и тебя ожидает слава.

— Все, в ком проглядывает хоть какая—то незаурядность, прошли трудный путь, — делает заявление М. — Я вот…
Дальше — невнятное бормотание, доносятся только обрывки: «…под лавкой в плацкарте спала, в тамбуре… Отчество меняла… Четыре паспорта…»

Вспоминаю разговор о своей «творческой натуре» и вновь осмысливаю банальную истину о том, что психические расстройства — это вариант нормы (или наоборот), думаю не о хрупкости своей психики, а о хрупкости граней ее оценок. Хочется написать: «от этой мысли становится тревожно», но тут же ловлю себя на том, что «тревога» — тоже признак не сахар.

Смотрю на эту бабу и приходит в голову, что она вся наполнена ханжеским прахом, который засыпал, год за годом, слой за слоем, покрывая органы чувств, разум, мораль.

Новый опыт. Его надо вбирать, запоминать, записывать, когда удается. Раз он послан тебе, его надо осмыслить.

Но по—любому, родители девчонку загубили. В голове пустота: ей не надо думать, где взять деньги на маракуйю и сапоги, она внушила себе, что ей трудно учиться. Пустоту надо чем—то заполнять, невозможно же сутками креститься и бить поклоны. Заполнила своей болезнью, через которую утверждается в своей самости. Холит ее, поливает бережно, как любимый цветок.

Никто из них палец о палец не стукнул, чтобы изменить окружающий мир или хотя бы понять его. Им всем в нем комфортно, они принимают его как данность, не задумываясь о существовании иных миров. Я могу мыть туалеты, ванные для них, я могу делиться с ними конфетами и куревом. Но я утратила способность им сострадать и помогать. Я пыталась этим заниматься в течение трех недель и уверилась, что им это не поможет, ибо просто не нужно.

Шмон у нас в палате проводится на скорую руку, и уже через пятнадцать минут в четвертой палате крики, там переворачивают матрацы, поднимают больных. У Оли Рваное Ухо находят булку с маком, с полой серединой. После четвертой переходят в третью и пятую одновременно.
— Лен, вы пока яблоки спрячьте, — говорит мне кроткая Лара. — В пакет сложите и в шкаф на плечики, а сверху свою кофту повесьте. Никогда не догадаются посмотреть… Я от детей всегда так прячу.

День откровений переходит в ночь сурка. В «салоне» — наркоши, которые засыпают лишь под утро, во второй надзорке всхлипы и мычания, в сестринской громкоголосое чаепитие с тортами. С потолка «салона» осыпаются кусочки штукатурки, крошечные тусклые плафоны покрыты коричневым налетом никотина, на недавно вымытом полу уже связочки волос, ошметки сигаретных пачек, в палате храпа нет, но четверо надсадно кашляют… Соседка-депресняк, накануне жевавшая банан, шоколад и еще что-то, а неделю назад игравшая без выражения «Лунную сонату», сидит за столом при свете полуперегоревшего ночника. Мечет в рот с двух рук — одна достает из пакета картофельные чипсы, вторая вытягивает из коробки профитроли, одну за другой…

На улицу не пускают, сегодня ко мне никто не придет. Вместо этого с высокой вероятностью лечащий, то бишь наблюдающий, врач, которая опять, черт ее побери, дежурит в субботу, вызовет меня для «разговора по душам». Как не показать ей, в какой астрал я вчера ушла? Не дать прочесть на лице ничего про темно-голубые, уходящие вверх ямы, закручивающие тела в острые зеленые искры? Эдак можно и до комиссии не дотянуть. «Я сошла с ума, какая досада!», как говорила Раневская. Надо позаниматься немецкой грамматикой. А вдруг это тоже признак душевного нездоровья?

А зачем истинной женщине равные права с мужчиной, когда у неё есть власть над ним?

Цели ей при такой красоте были не нужны. От них её красота перестала бы быть неземной.

Постоянно открываю новое, в том числе, и в себе. Крайне увлекательное занятие, до которого у таких, как ты, вечно занятых, руки не доходят.

В потухших глазах читается не предвкушение нового, а бремя уже познанного.

Мужчина — существо тонкое, требующее умения и понимания в обращении. «Играть на мне нельзя», — сказал Гамлет, однако, не взявшие ни одного урока, не сыгравшие ни одной гаммы ни на одном инструменте женщины терзают мужчин, удивляясь, почему те исторгают лишь омерзительные звуки. Далеко не все мужчины даже в умелых руках могут стать флейтой/

Олеша обратился к барменше:
— У Достоевского написано: «Вошел черт», и я верю. Эти напишут, — он показал на Симонова и собутыльников, — «Вошла официантка», а я не верю