Он снова подумал, не совершает ли ошибку с Чернявиным, и вдруг ощутил в душе ту самую мертвую пустоту. Провал, выпадение из жизни на несколько минут, когда кажется, что мертв, и только сама мысль, что мертв и стал пустотой, — только она сигналит, что еще жив, еще тут.

Мы жесткие, часто агрессивные, иногда беспощадные, — продолжал Платон. — Все это есть, но больше нам это приписывают. Приписывают люди мелкие, которые всего страшатся, но втихую обворовать и смыться — это пожалуйста. И напоследок нагадить в знак благодарности.

Кто из производственников в этой стране улыбки рассыпает? Никто.

Свернувшись калачиком, думаю, как, оказывается, хрупка человеческая психика. Еще вчера казалось, что вокруг меня заборчик неуязвимости, а только поковырялись в нем профессиональными острыми пальцами, знающими, где найти точечки побольнее, и, нате пожалуйста, сегодня у меня хандра!

Абсурд присущ, увы, далеко не только моей жизни. Он мешает жить всем, мы стараемся его не замечать. Мы просто хотим быть счастливыми, чувствовать свободу, любить людей, радоваться жизни, которая нам дана.

Жизнь посылает искушения, испытания и лекарства, главное — способность отличать первое от второго и третьего.

Всю ночь ему казалось, что где-то рядом бродит… медведь? Пожалуй, что именно медведь, он ходил на медведей на Камчатке… Нет, не с ружьем, конечно, с фотоаппаратом. Но рядом были товарищи со стволами, он слушал их рассказы, что медведь — если он жрет ягоды или просто стоит себе и смотрит куда-то периферийным зрением, у медведей суженным, — не опасен. Но если он приседает, вздымая верхние лапы, то через мгновение кинется. И тогда лишь крупнокалиберная пуля, и не одна, может его остановить… иначе все, останутся одни клочки. В ту ночь ему казалось, что вокруг их жизни ходит медведь, а может, зверь уже присел и вздыбился, и как только Она или Он откроют двери квартиры, он разорвет в клочки их жизнь. Вообще-то ощущение, что вокруг их жизни кто-то хищно бродит, стало для него уже привычным.

Юность тревожна, все сложно-страшно, все страшно сложно, все неизведанно-неизвестно, что ждать и как жить. Жить-ждать, жуть-муть будущего, мысли-муки, грусть, как гроздь. Гроздья ожидания свисают и манят, не указывая пути, они, созрев, падают на землю, и все становится ясно, а если их срывают до времени, тогда на черенках сомнения-червоточинки, а стоило ли? Ошибки, сожаления, отчаяние, уже ушедшее, но исполнить задуманное отчаянно надо. Это молодость.
А понимание, что ошибок не бывает и сожаления напрасны, приходит поздно, хотя почему, собственно, поздно? Оно всегда приходит, когда приходит, и больше не уходит, оно тихонько ходит, в тебе неслышно бродит, как бродит вино молодое, расставаясь с тревогой юности, когда гроздья были неспелы.

— Ты серьезно считаешь, что за три дня можно понять город, страну?
— Конечно, все же сразу понятно. Вообще, все просто, если не считать нюансов. А нюансы — это не для меня. Нет, не потому что я не способен их видеть, а потому что не люблю людей, которые занимаются рефлексиями по поводу нюансов до бесконечности. Я и так все знаю. Я люблю Европу, но ненавижу Евросоюз. Не люблю евреев, но я не антисемит. По убеждениям я демократ, но, в сущности, не люблю людей: в большинстве из них нет ничего хорошего. Можно долго объяснять, как это во мне уживается и почему никто не имеет права меня осуждать. Лишние размышления и нюансы превращают все в дурную бесконечность. А нанизывать слова? Это я делаю только за деньги. Ну все, мне пора, поезд отходит.

Принцессы строили свою жизнь сообразно своим новым представлениям, не задумываясь о многом, как и их матери, и их бабушки, но в отличие от них хорошо осмыслив свой путь и свое время. А время позволяло им — в отличие от матерей и бабушек — обустраивать свою жизнь по-своему, и у каждой было понимание, что никто иной за них этого не сделает. Именно это понимание роднило их друг с другом, хотя принцессы и не разговаривали уже который год. Гены любви, взращиваемые тремя поколениями, смешение кровей и характеров, давшее силы искать свой собственный путь, трудолюбие, заложенное бабушками, и ясное целеполагание, культивировавшееся матерями, превратили и Лену, и Танюшку, и Татку в трех разумных эгоисток.

Но скорби в семье не было, как не было ее в стране. Были ожидания большой перемены, на которую еще несколько лет никто не смел надеяться, которая принесет… Свободу? В сущности, семья никогда не знала несвободы, кафкианство осознается лишь в сравнении. Счастье? А оно всегда было с ними. Не исчезало ни в двадцатые, ни в тридцатые, ни даже в войну. Они смеялись и ездили на дачи в электричках, играли в волейбол и в преферанс, радовались успехам детей…

— Предлагаю всем пойти на футбольное поле и устроить костер из дневников. А они пусть смотрят из окон! — в азарте принялась тормошить одноклассников Лена по завершении церемонии. У нее не было ненависти к школе, но почему бы не насолить напоследок учителям? Ощутить свободу, недосягаемость, неуязвимость, даже вседозволенность.
Учителя смотрели из окон, как десятиклассники прыгают около костерка, бросая в него дневники. Несмышленыши…

Пришел чешский кризис, семья по вечерам вновь вслушивалась в голоса западных радиостанций. Гуля думала, что войны все же не миновать. Она уже не выключала, как в раннем детстве, радио, чтобы война не пришла, это было бесполезно: в шкафу висела полевая форма отца с подшитым воротничком и стоял вещмешок с продуктами, упакованными согласно предписанию. Мобилизацию ожидали каждый день. «Бабуля и деда пережили две войны, мама с папой — одну, — размышляла Гуля по ночам. — В этой стране всегда войны… С другой стороны, их каждый раз как-то переживают, и мы переживем… Ведь не может быть, чтобы так все враз и кончилось».

— …все-таки главный смысл там в том, что человеку необходимо быть частью чего-то. Но не стада, понимаешь? Те, кто не задумывается, откуда и куда они идут, начинают оносороживаться. И спонтанно, для себя незаметно, сбиваются в стадо. Не одному же идти неизвестно куда, согласись.

Жизнь сделала полный круг. Страна сделала полный круг. Клетка распахнулась за десять лет до окончания прошлого века и этой истории, отпустив — или выпихнув — наследных принцесс в огромный океан ранее не ведомого мира, ставшего теперь миром их сыновей. Продолжает вертеться лишь колесо, в котором все бежит белка. Колесо, как и раньше, вертится, а зверек все бежит. Правда, это совсем другая белка, прежняя давно умерла…

— Ничто не сравнится с открытым океаном, — вздохнула Лена. — Ни море, ни залив на другой стороне Лонг Айленда. Скажи, кайф?
— Как всегда, почти никто не купается. Не ценят люди своего счастья. И волны великоваты, и вода холодновата… — откликнулся муж.
— Да, никто… Только crazy Russians.

Большинство иных семей жизнь разметала гораздо раньше, поколения послевоенных годов не знали, кем были их родители до революции, с трудом вспоминали, что у тех, кажется, были братья, сестры, теперь обитавшие неизвестно где. Да и собственные братья и сестры — не важно, жили ли в том же городе или остались в другом, — приезжая к родственникам по делам или в гости, казались призраками, заполнявшими дома хозяев невыразимой тоской и скукой. Поколение семидесятых относилось к приездам неведомых дядьев и теток как к непродолжительной неприятности, с которой требовалось считаться, раз уж родители их зазвали, а до поколения восьмидесятых дядья и тетки просто не дожили, и дети нового времени знать не знали их имена.

Ты должен стать финансистом или юристом. Даже врачом, хотя врачом ты, конечно, быть не хочешь. Ты же понимаешь, что конкуренция — это ценность, — твердила мать, не видя, что после слов «ты должен» сын отключился, а после слов «ты же понимаешь» в нем закипела бессильная злоба.

Наша главная задача — быть счастливыми самим, и это разумно. Только счастливый человек может дать что-то другим.

Эти мерзавцы римляне говорили: «Прожил семьдесят — жил семь». Видать, имели в виду, сколько сумел жить сейчас.