— Э-э-э, с чего это ты вдруг в философию ударился? — удивился Петров. — Нам думать нельзя, Игорь. Мы — машины, а ей думать вредно. Нас чему учили? Выполнению приказа любым способом и умению выжить ради выполнения этого приказа!
— А если командуют умереть?
— Значит, умрем. Что тебе не нравится? Меня, например, все устраивает.

— Кстати, о воспитании, — переключился Дэвид. — Не может быть, чтобы ваш отец, награжденный медалью корреспондент «Правды», не оказал на вас правильного советского влияния.
— Про советское воспитание не скажу, но одно важное средство влияния на меня у него было.
— Какое?
— Он меня любил.

Все время было ощущение неба, огромного и совсем близкого, к которому он шел всю жизнь, не зная, какое оно на самом деле, и вот, наконец, оно совсем рядом. Никогда, даже в детстве, когда дрался в кровь с мальчишками или карабкался в Кенте по клифам, он не знал, что такое страх, и узнал только теперь смысл этого слова. Этим словом ему хотелось назвать то ощущение, которое возникало, когда он вдруг представлял себе, что может потерять в этом небе Варю.

— Наверное. В ней нет ничего непостижимого. Сама интрига драмы проста, мы все в юности переживали и наблюдали такие драмы. В этой пьесе только прелесть формы, а мы ее как-то забываем.
— Вот именно. Да это и не драма, если смотреть глазами современного человека. Это чистая красота. Поэтому, кстати, передать это способен только балет, оперу представить просто немыслимо. Тут все о форме, тут прелесть именно в форме передачи чувства. Как и в поэме. Ведь все сказано этими словами: «Whats in a name?..»

Я считаю людей, подобных тебе и мне, везунчиками. Поэтому снисходительно отношусь к тем, кому в жизни повезло намного меньше, они выросли в лучшем случае обычными, неинтересными людьми, а то и просто уродами или даже преступниками.

Реальность — ничто, да и на ее самостоятельную интерпретацию способен всякий, у кого есть хоть какие-то мозги. Доказательная сила интерпретации, конечно, зависит от твердости базиса фактов. Но гораздо больше она зависит от правильной концепции. Именно она создает для фактов контекст, русло, по которому они текут, в котором оцениваются.

А суд присяжных вызывал у него отвращение как институт в целом. Самое нелепое, что могла породить демократия, мутируя из благородной утопической идеи в несуразную, скрипящую машину, неуклюже продвигающуюся по миру. Есть обвинение и есть защита, каждый строит свою картину в состязательном процессе. Дуэль этих изощренных профессионалов может длиться месяцами, чаще годами, картины становятся все более многоплановыми, заполняются новыми фигурами. И вот вердикт дуэли этих творцов выносится двенадцатью случайно собранными слесарями, водителями автобусов и домохозяйками. Как можно было допустить такое попрание здравого смысла?!

Как бы ни складывались обстоятельства, а женщина должна оставаться женщиной.

Действительно, город был неземной. Не хотелось искать для него слов, просто — идти и наслаждаться. Когда они прошли под аркой на Дворцовую площадь, он подумал, что не зря сюда прилетел. Александрийскому столпу и Зимнему дворцу еще можно было найти аналогии — что-то перекликается то ли с Трафальгаром, то ли с Вандомской площадью. Но колонны Адмиралтейства там, на втором плане… Как сумел человеческий ум, глаз собрать столько в одну перспективу?! Город невероятно мощный, массивный, строгий, и вместе с тем непредсказуемо чувственный. От его совершенства захватывало дух.

Что каждый из вас знает о тюрьме, кроме «Jailhouse Rock» Элвиса Пресли? Пусть вы никогда этого не узнаете.

Сложить картину и убедить всех, что именно она верно отражает мир, — вечная задача концептуалиста. Преступление — если ты не смог убедить других, что преодоление границ было естественным выбором твоего подзащитного, продиктованным, в конечном счете, интересами общества.

— Из всех животных я больше всего очарован кошками. Такие ласковые, теплые, но всегда окутаны тайной. Очень умные, но им нельзя доверять, потому что они непредсказуемы и непознаваемы. Что там происходит в их голове, никому не ведомо, сколько бы они ни жмурились и ни мурлыкали. Всегда гуляют сами по себе. Воплощенная независимость. А я очень ценю в людях независимость. Почему ее так мало в женщинах? Я всегда рано или поздно сталкивался с тем, как женщины любят заполнить всю твою жизнь, не оставить тебе собственного пространства. Это страшно раздражает.

Искусство — это единственный инструмент, с помощью которого разум управляет миром.

Профессия криминального адвоката манила постоянными битвами, победами и эстетикой процесса познания, холодного и эмоционально отстраненного от познаваемого объекта. Та же игра ума, что и в математике, только вместо цифр — людские судьбы. Именно людские судьбы должны стоять на кону, тогда игра не сможет наскучить.

И более всего теперь хотелось предаваться хандре. А долго ли я выдержу?!

Какая-то старая дама окликнула меня с балкона:
— Простите, сударь, что случилось в городе? Прислуга пришла с улицы сама не своя…
— Революция, госпожа хорошая.
— Как, опять? Невозможно! Всё у нас не по-людски! То триста лет нету Революции, то Революция каждый день!

Сколько раз потом мне придется вспоминать историю Революций и столько же раз — вопль на гильотине несчастного французского революционера: «Революция — бог Сатурн, пожирающий своих детей. Берегитесь! Боги жаждут!» Но про это «Берегитесь!» мы забыли. Мы почему-то были уверены: история, как смерть, нас не касается.

Но если на Страшном суде нас спросят: «Чем вы занимались?» — думаю, оба ответим Всевышнему одинаково: «Выживали, Господи…»

— Ну, труба же! — воскликнула графиня. — Труба для оркестра роговой музыки.
— Ого! — удивился я. — А она-то здесь для чего?
— Ну как без нее?! — промолвила Алессандра, карябая в тетради. — Труба нужна, чтобы ангелов разгонять, если будут мешаться.

— Ты знаешь, Андрей, что мы поднялись, как ты выразился, на вершину власти, чтобы дать России закон, Конституцию, — последнее слово он произнес с особой торжественностью. — А ты предлагаешь нам воспользоваться теми самыми незаконными привилегиями, против которых мы восстаем.
— Николай Николаевич, но в России столько веков царит произвол, правят столоначальники, — взмолился я. — Ну, пусть конституция начнется не с меня!