Сегодня очень странная луна,
я не уснул, пересчитав баранов.
И ночь, и снег, и город из окна,
всё кажется придуманным и странным.
Но чу! — услышь шаги по мостовой,
там Смерть идёт. Скорей за занавеску!
И глаз его единственный, кривой,
вращается, осматривая местность.
И полушубок на худых плечах,
и драная шапчонка из овчины,
всё утлое, и кажется сейчас
лицо его ваянием из глины.
Он тянет пальцы к пьяному хлыщу,
что волочится еле из пивнушки,
и соль души, и всю прогорклость чувств,
он тянет из него, как из подружки
ты слухи вынимаешь по чуть-чуть,
и юноша вдруг падает в сугробы.
А Смерть глядит, его кривой прищур
меня невольно заставляет вздрогнуть.

Смотри, а там, под желтым фонарём,
стоит унылый ангел в белой робе.
(Укутай под халатиком бельё,
не то нас отнесёт к дурной породе).
И колокольцы на его руках
звенят печальной погребальной песней,
он весь — не жизнь, а будто пыль и прах,
а ведь бескрайнего блаженства вестник.
Он Смерти предлагает закурить,
они дымят, колечки выпуская.
И город, понимающий, молчит,
отправив спать последние трамваи.

Всё-всё исчезнет, люди отнесут
покойниц-ёлок в мусорные баки.
И вместо торта — повседневный суп,
в шкафы повесят праздничное платье.
Как всё бессмысленно и как легко!
И у судьбы повадки первой шлюхи.
А червь-король, что нынче под стопой,
устроит после пир на нашем брюхе.
И мы, не видя, ненавидя всех,
и презирая нищих, слабых, хилых,
мы прожигаем свой короткий век,
в бесцельной злобе истощая силы.
Но разве мы не созданы любить?
А впрочем, знать ли мне творения тайны?
Я лишь могу ту малость сохранить,
что в своем сердце вырастил случайно.

Но ангел докурил, ступает прочь,
и Смерть уходит в тьму, поправив шапку.
Какая всё же сказочная ночь!
Огни на ёлках как сверкают ярко!

Давай отправимся в кровать с тобой,
утешь меня, ладонями лаская.
Пусть город спит, безликий и кривой,
укутанный Рождественской печалью…