С приходом немцев в украинском селе Розовка началась совсем другая жизнь. Теперь селяне все делали под диктовку горстки косноязычных фрицев, разодетых, словно на парад, в отутюженные мундиры без единой складочки, новые галифе и добротные сапоги, которые Шурка, четырнадцатилетний мальчуган, собственноручно начищал утром, перед тем, как Густав, немецкий командир, вместе с подчиненными выходил на прогулку, и мыл вечером, когда он возвращался со своей немногочисленной командой в Шуркин дом.
Мать подростка добровольно приняла немцев на постой в свою чисто-выбеленную хату и даже согласилась готовить для них обеды и ужины, без сожаления опустошая собственный погреб и маленький сарайчик с курами. Те, словно с перепугу, стали нестись вдвое больше, что только упрочило положение женщины, как хлебосольной хозяйки.
Шурка возненавидел родительницу за ее бездумный поступок и совсем отбился от материнских рук, исчезая на целый день из дому и бродя по окрестностям в поисках вчерашнего дня. Возвращаясь к вечеру, он тут же брался за дело, с остервенением отмывая от грязи сапоги, оставленные у порога наглыми постояльцами, и всячески избегая разговора с Густавом. Рослый немец, по обыкновению занимавшийся вечерней процедурой бритья, сидя во дворе на стуле, в этот раз внимательно следил за неулыбчивым подростком, шустро орудующим тряпкой, и медленно вертел в руках бритвенный станок.
-Подойди сюда, — сказал он Шурке.
Мальчик, неплохо понимавший немецкую речь, был в состоянии перевести и более сложные фразы, сказанные неприятелем, но в силу врожденного упрямства сделал вид, будто не разобрал ни слова.
-Быстрее, — гаркнул немец.
Шурка аккуратно отложил в сторону тряпку и, вытерев руки о штанины, неохотно подошел к нему.
-Мне сказали, что ты отлично ориентируешься на местности, — начал Густав. Изучив неделей ранее подсунутые ему Шуркиной матерью тетрадки, исписанные красивым почерком мальчика, и дневник, в котором стояли отменные оценки по немецкому языку и прочим дисциплинам, постоялец отныне обращался к нему исключительно на своем наречии, вскользь упоминая о Гете и рассуждая о красотах Баден-Бадена.
Шурка молчал.
-У меня к тебе личная просьба, — продолжал тем временем Густав, отложив станок и задумчиво глядя на небо.- Давай сыграем в игру. Там, откуда я родом, есть огромные леса. В них растут великолепные дубы и огромные сосны, которые почти касаются своими верхушками облаков. Домой я вернусь еще не скоро, а ваш лес почти такой же, как и тот, что в моей стране. Покажи мне его.
Он усмехнулся.
-Твоя мать обещала дать мне одежду твоего покойного отца, чтобы я не привлекал ничьего внимания своей формой, ну ты понимаешь. Предлагаю тебе на время стать. как это у вас называется, — перейдя на русский, Густав замялся, подбирая нужное слово, но не найдя ничего подходящего, разозлился.
-Провожатым, — подсказал мальчик растерянно.
-Не вздумай шутить со мной, — буркнул немец.- Я знаю, что в этом лесу есть трясины и топи. Надеюсь, тебе не взбредет в голову сводить меня на прогулку именно в эти места. Запомни, в случае чего, у меня найдется для тебя лишний патрон, в этом можешь не сомневаться.
Едва дождавшись следующего утра, Шурка кое-как простился с матерью.
-Дура ты!- не удержавшись, бросил он ей на прощание перед тем, как отправиться в лес.- Если бы папка был жив, он бы убил тебя. Ты мне не мать!
— Меня не жди, я не вернусь, — добавил он, не обращая никакого внимания на стоящего рядом мужчину, вырядившегося в отцовскую одежду и выглядевшего так, будто он был одной крови с покойным, — до того старые вещи, пришедшиеся ему впору, сделали его похожим на Шуркиного отца.
-Настоящий мужчина не должен так говорить с матерью, — принялся поучать его Густав, как только они вышли за забор и направились по тропинке к лесу.- Можно было хотя бы промолчать, и не говорить гадостей.
И хотя немец практически не разобрал, что сказал перед уходом парнишка, по его гневной интонации и по реакции женщины, он понял, что говорил Шурка весьма плохие слова.
Чтобы не дать испортить Густаву своими нравоучительными проповедями впечатление от путешествия, Шурка принялся по-немецки болтать о том, о сем, умело строя предложения и обнаруживая перед недругом весьма недурственное знание предмета, который преподавала ему в школе до войны молоденькая учительница по имени Тереза. Теперь она лежала в сырой земле на том берегу реки. Ее убил Прохор, — местный верзила- идиот, решивший позабавиться ее молодым телом и в итоге задушивший ее.
Девушку похоронили, а дурня, осмелившегося поднять руку на беззащитного человека, мужики выгнали из села, пригрозив свернуть ему шею, если тот вздумает вернуться. Поговаривали, будто видели этого Прохора в соседней деревушке. Ходил идиот там в подчинении у старосты и вешал на себе ни в чем не повинных мирных граждан с помощью веревки, которая была всегда при нем, — надевал петлю на шею несчастной жертвы и, перебросив веревку через плечо, резко дергал ее вниз так, что ноги человека отрывались от земли, а сам он, повиснув на мощном плече подлеца, словно животное, добытое охотником, умирал в конвульсиях.
В лесу Шурка примолк, и Густав насторожился.
-Не вздумай шутить, — предупредил он попутчика, как бы между прочим дотрагиваясь до ножа, вдетого в ножны на поясе. Пистолет немец спрятал за голенище старого сапога, чтоб в случае чего можно было без труда воспользоваться им.
Шурка скривился.
-Неужели вы сможете убить ребенка?- спросил он совершенно спокойно, ныряя под растущий справа куст и не показываясь из-под него минуты три.
-Вот, — появившись совершенно с другой стороны, протянул он немцу пригоршню диких ягод.-Очень сладкие и вкусные.
-Сначала ты, — приказал Густав, боясь, очевидно того, что они несъедобные, а после того, когда мальчик, не задумываясь, закинул себе в рот добрую жменю ягод, сам принялся жадно жевать их сочную сладкую мякоть, блаженно прищурив глаза.
К вечеру пошел дождь, заставивший промокших путешественников искать какое-нибудь укрытие. Они осторожно пробирались по лесной тропинке к заброшенной сторожке, о которой поведал мужчине Шурка.
-В ней прошлой зимой умер дед Игнат, — крикнул мальчик, идя позади немца.- Его тело обнаружили наши охотники, и с тех пор никто не ночует в избушке, боясь бродящего около нее привидения.
-Нет там никакого привидения, — немного помолчав, возразил Густав,.- Ты уже взрослый, пора бы и за ум браться, а не верить всяким слухам.
Внезапно он услышал мужской голос. Удивившись про себя тому, что именно здесь, в самой дикой части леса, им встретился кто-то из людей, он обернулся. Мальчика рядом с ним не было.
Голос зазвучал громче, став похожим на рев зверя. В несколько прыжков преодолев расстояние до того места, откуда доносился хриплый рык, Густав оторопело наблюдал из укрытия за ухмыляющимся огромным мужиком, приближающемуся к подростку.
Шурка сидел на корточках перед гнездом какой-то птицы, заботливо прикрывая ладонями отложенные ею яйца, и в свою очередь с ужасом смотрел на верзилу. Тот размахивал веревкой с петлей на конце, перекинутой через плечо, как будто собираясь набросить ее на торчащий позади мальчугана сук.
Шурка, встав на ноги, озираясь, попятился. Ему совсем не хотелось попасть в лапы человекоподобного существа, коим являлся невесть откуда взявшийся Прохор.
-Не шевелись, — прорычал тот тем временем, облизываясь и не замечая появившегося за его спиной человека с ножом в руке.
Мужлан сделал обманный выпад вперед, словно желая ударить Шурку, отчего тот, вскрикнув, ринулся в чащу леса, но споткнулся о торчащий из земли корень и упал.
Возликовав, Прохор кинулся к нему, размахивая веревкой и предвкушая скорую расправу над жертвой. Он до того увлекся преследованием, что совсем не обратил внимания на хруст сучьев под чьими-то ногами.
Существо даже не успело сообразить, что к чему, когда рука прыгнувшего на него Густава молниеносно прочертила на его горле борозду от левого уха до правого острым, как акулий зуб, ножом. Идиот вскоре отдал Богу душу, заливая своей кровью пригорок, на который свалился.
Тяжело дыша, Густав прислонился к березе. Он долго смотрел на плачущего Шурку, который вдруг ни с того ни с его сказал ему о том, что он похож на его отца.
А ночью избушку, в которой путешественники устроились на ночлег, окружили дезертиры, вернувшиеся к месту своего временного проживания.
Они же и обнаружили ранее тело огромного человека на пригорке у старой сосны и, изучив кровавую отметину на горле убитого, пришли к общему мнению, что тот, кто сделал это, весьма умело воспользовался ножом.
Десять небритых, хмурых бродяг, подобравшись к сторожке, устроили засаду, долго совещаясь о том, кто из них нападет первым, и совсем не были готовы к тому, что вышедший к ним навстречу из избушки человек убьет выстрелами троих, самых крепких из них. Оставшиеся в живых пришли в полное замешательство, услышав его гортанную речь, и не сразу справились с чужаком, поскольку тот, воспользовавшись их нерешительностью, снова напал на них, выхватив из-за пояса нож, и успел нанести смертельную рану четвертому бандиту.
Каким-то чудом мальчику удалось уйти невредимым с места событий. Оборванный и грязный, он вернулся домой и проспал целый день в сарае, зарывшись в стог сена. Он не слышал, как нагрянувшие в село красноармейцы выводили немцев из его хаты, как плакала его мать, говоря полевому командиру о том, что ее сын пропал в лесу вместе с главным немчурой.
А после, очнувшись ото сна, Шурка сам пошел к командиру и рассказал о том, что произошло накануне, а затем, вернувшись в хату, убрал сапоги Густава в подпол, откуда доставал их иногда по ночам и начищал до блеска лишь для того, чтобы потом снова спрятать.