Утро. Тихо ещё в восьмой палате.
Седовласая тётя Катя в /почти белом/ халате
выгребает шваброй из-под кроватей
кусочки боли в подсохшей вате.
И такие же /почти белые/ лица
с масками-образАми «больница»
ещё дремлют. Возможно, им что-то снится,
или просто дрожат ресницы.
Время здесь тянется, но, увы, не лечит…
Их замкнутый круг по клеткам размечен:
чёрные, белые… чёт или нЕчет…
Им бы утешиться, да только — нечем…
В левом углу у окна — дядя Вова.
Все говорили: как бык здоровый!
Когда-то в молодости гнул целковый,
Вот слёг, обездвижен, к кровати прикован…
С ним рядом — шпалоукладчик Миша.
Сказали: лёгкого нет… тяжелое лишь…
чем он дышит?
Всё вспоминает, как он и гурьба мальчишек
скакали по крышам…
А вот Максим, ему только двадцать…
впору лишь «клеить» девчат да смеяться,
а он перенес уже пять операций…
ему бы подняться…
Тётя Катя приносит каждому птицу — конечно, утку,
называет их «орлами», понятно, в шутку…
А им бы и впрямь взлететь хоть на минутку…
Но то, что им даже не встать, не подвластно рассудку.
Пока тишина… есть ещё время до боли.
Вот явится фея в обличье сестрички Оли,
каждому немного счастья уколет…
Быстрей бы всё кончилось, что ли!..
А где-то весна колышет чужие чёлки.
А кто-то готовит завтрак, посуда стоит на полке,
не бита ещё, не нужно клеить осколки…
И чьи-то минуты так бессовестно дОлги…
безрассудно дОлги…