Прокричат петухи, и ты трижды изменишь, апостол.
Мы не будем брюзжать и напрасно перечить судьбе.
Ты глядишь удивлённо: в такое поверить непросто.
Я и сам, если б мог, не поверил бы нынче себе.
А вокруг тишина. На ночь мир притаился и замер.
Чуть коптят фитили, над лампадами тускло горя.
Мы глядим друг на друга сухими до рези глазами.
Мы успеем заплакать, когда задымится заря,
Когда люди проснутся в предчувствии купли-продажи,
Зазвучат, зажуют, заругаются тысячи ртов.
Караулы пройдут, пронося над толпою плюмажи,
Раздвигая прохожих начищенной медью щитов.
А пока — погрустим. Нам часы остаются всего лишь.
И не станем касаться завалов мирской шелухи.
Я тебя не виню. Ты себе ни за что не позволишь
То, что сделаешь завтра, когда прокричат петухи.
Трижды вымолвишь «нет», замирая от боли и страха,
Что господние дети подвластны земному суду.
И не надо делиться последним куском и рубахой,
И не надо лелеять сплотившую нас чистоту.
Чем тебе возразить? Бесполезно и слово, и дело,
Если множатся списки для явных и тайных расправ,
И гранёные гвозди, моё истерзавшие тело,
Ничего не докажут, и, может, ты, в сущности, прав.
Так давай помолчим. И давай притворимся, апостол,
Будто горечь видений прогнали подальше от глаз.
Согрешим под конец. Разопьём на прощание по сто —
Это всё, что осталось от вечери тайной у нас…