Издали этот дом мне показался серебряным.
Подошёл поближе — и серебро стало старым-старым деревом. Солнце и ветер, снега и дожди посеребрили деревянные стены, крышу и забор.
За забором ходила среди кур старушка и покрикивала:
— Цыба-цыба-цыба… Тюка-тюка-тюка…
— Хорошо-то как у вас, — сказал я, остановившись у забора.
— Что тут хорошего, аньдел мой? — сразу отозвалась старушка. — Лес да комары.
— Дом красивый, серебряный.
— Это когда-то он был красивый, сто лет назад.
— Неужели сто? А вам тогда сколько же?
— И не знаю, аньдел мой, не считаю. Но ста-то, верно, нету. Да ты заходи, посиди на стульчике, отдохни.
Я вошёл в калитку. Мне понравилось, как старушка назвала меня — «аньдел мой».
Она тем временем вытащила на улицу и точно не стул, а стульчик, усадила меня, а сама не присела. Она то спускалась в сад, к курам, то подходила к забору и глядела вдаль, то возвращалась ко мне.
— Посиди, посиди… Цыба-цыба-цыба… Отдохни на стульчике… Отец-то мой, батюшка Орехий Орехьевич, этот дом сто лет назад построил. Вот тогда был дом золотой, а уж сейчас — серебряный… А больше нету ничего… комары да болота.
— Как звали вашего батюшку? — переспросил я.
— Орехий, так и звали — Орехий Орехьевич.
— А как же вас звать?
— А меня — Орехьевна… Ты посиди, посиди на стульчике, не спеши… Цыба-цыба-цыба… Тюка-тюка-тюка… А так ничего хорошего, аньдел мой, — лес да комары…