сказка 7
В этот исторический, куда только не занесенный впоследствии день торжественно принимали султанского посланника с дарами.
Довольный вниманием далекого собрата, царь давал сегодня фуршет, ассамблею, бал и брифинг. Всю ночь и полдня готовились.
Встрепенувшиеся придворные вырядились так, что вороны в саду восхищенно заткнулись, и каждые пять минут одна из них грохалась с ветки обземь. Перелицованные дедовские костюмы наряду с найденными у зеркал индивидуальными образами смотрелись бойко и по меньшей мере оригинально. Оглядев свою бедовую камарилью, царь остался доволен.
— Орлы!
Сказал он, ослабив давящий шею бобровый галстук.
— Джентельмена! В огонь и в воду! Сокола! Разойдись покамест.
Царь подустал, его одевали еще с вечера, перерыв все сундуки и комоды.
В одном из них нашли даже моль, которая помнила битву при Калке, хотя помнила плохо и не смогла сообщить ничего нового, кроме подтверждения самого факта.
Перемеряв сотни одежек, государь в итоге остановился на неброском сочетании красного и зеленого цветов в обрамлении канареечных полутонов.
От понравившейся царю черной с блестками вуальки на корону его отговорить так и не сумели.
— Смотри, государь
Балагурил шут, неожиданно почувствовавший себя как рыба в воде.
— Не поймут тебя заморские-то! Удивишь преждевременно. Али бубен мой возьми, тогда логично будет!
— Отзынь!
Отвечал самодержец, напряженно взглядываясь в зеркало. В новом наряде он никак не мог отыскать в себе характерные черты отца, грозного воителя и потрясателя чужих устоев.
— Вот прикажу тебя в пуху вывалять, тады посмотрим, кто из нас от какого Кардену! Бретельки мне сзади поправь, не дотянусь.
В горницу вбежала заполошная царевна. Рот ее противу вчерашнего удвоился, а коса была заплетена с другой стороны и болталась перед носом.
— Тятя, опять помаду уперли! Конюхи уперли, опять сожрут!
— Предупреждать надо, когда входишь!
Взвизгнул побледневший царь.
— Чего с лицом сделала, дура?!
— Да, тьфу!
Махнула рукой царевна и унеслась, оставив за собой облако пудры. Пудра была немецкая и ранее использовалась против тараканов.
— Дети.
Вздохнул шут, начищая бубенчик.
— Нам — политика, им — танцы.
— Бабы!
Сказал царь.
— Одна пыль в голове. А ты — политик, ага! Прям как я — ведро картошки!
Царь гоготнул, но слишком сотрясся, и половина застежек со стуком упала на пол. Исподнее у самодержца было в цветочек, и на каждом цветочке сидела пчелка с кружечкой медку. Шут позволил себе улыбнуться.
— А я-то удивлялся — куды шторы из Грановитой пропали? А они вон они! Шутник, величество, шутник!
— Матерьял хороший.
Смущенно оправдался царь.
— А на шторы короток. Да мне-то все равно! Царица пошила, не выкидывать же.
— Ты, величество, зазря так упираешься. С нашими-то бородами ансамбель страшненький выйдет. Уж лучше бы в шутку Посейдоном оделся али тритоном.
— Каки тебе шутки!
Возмутился царь.
— Договор подписывать будем!
О ненападении друг на дружку.
Ежели не подпишем — знаешь скока всего пострадает! Это тебе не по манежу бегать. Это же живой бусурман! С им надо дело так вести, чтоб у его от нашего могущества и сурьезности в глазах рябило!
— Все готово, батюшка!
Крикнула, заглянув в горницу, царица.
— Тебя ждут! Выходи, сделай милость.
— Лечу!
Буркнул царь, прилаживая на фуражку корону.
— Фейерверку минутная готовность! Скажи, чтоб как голову вздену — пущали!
Выход царя-батюшки на церемонию переговоров стал впоследствии отдельным историческим фактом и вошел во все учебники как самое удачное применение пороха в международных делах.
Точность тогдашних ракетных устройств была невелика, нечаянные отклонения в сторону были часты, а настоянный на жабьих бородавках порох, наоборот, весьма силен.
Взвиваясь над сараем со здоровенной ракетой в заду, государь и не помышлял о таких вещах, как психологическое воздействие на партнера по переговорам.
Совершая неуправляемый, с нынешней точки зрения, полет по окружности, он думал только об одном — о том, какая в мать его Бога тыкву падла осмелилась посягнуть.
Плавно приземлившись на лужайке в шаге от султанского посланника, государь сделал книксен не по ошибке, а от того, что не спружинить ногами было бы просто неразумно.
— Вай, дурдом, какой батыр!
Промычал враз одеревеневшим языком посланник и пал перед его царским величеством на колени.
Его царское величество вынуло из своего зада дымящуюся ракету и тупо на нее уставилось.
— Живой, батюшка!
Выдохнул единым разом двор.
Царица справилась с обмороком и в бессилии навалилась на дочку, которая от испуга и напряжения сплющила в комочек сорванный с руки браслет.
Шут перекрестился и, разряжая обстановку, прыгнул с бордюрчика в бассейн. Вынырнув, он пустил изо рта фонтан и благим матом заорал что-то религиозно-благодарственное.
Штатный летописец стоял с округлившимися глазами, держа в голове смутные образы потомков, которые в любом случае не поверят, даже если рукопись дойдет в подлиннике.
Чумазых пиротехников держала за бороды бдительная стража. Все ждали царского слова.
— Как бы что-ли с прибытием!
Нашелся, наконец, государь.
— Меня, в смысле. Нда. Дело рук человеческих! Аки птицы теперь, значит… Аки посуху! Аки… Сеню выньте! Тонет, гляжу.
Все оборотились к бассейну. Не умеющий плавать, но доблестный шут барахтался в воде, отвлекая на себя духов летального исхода.
Его вытащили из бассейна и усадили на землю. Шут тек ручьями и, улыбаясь, смотрел в небо. В Бога он особо не верил, но благодарен был искренне.
Ввиду внезапной нервной болезни султанского посланника оставшаяся часть процедуры переговоров и подписания была скомкана и заняла считанные минуты.
Посланник подмахнул все, что продиктовал ему неторопливо прохаживающийся царь, а также дополнительные пункты из числа того, что ляпнул при этом переодевшийся и клюкнувший для сугреву шут.
Последнее, в частности, содержало в себе такие суждения о политике султана как:
— «не твоего, курицына сына, нищенского ума дело» и
— «кабы тебе, упырю, ряшкой-то окончательно не распухнуть».
Старея на глазах, султанский посланник упятился к своей карете и галопом несся до самой своей столицы, забыв по дороге пересесть на корабль.
А царь да шут, не сговариваясь, полезли в подвал, где среди бочек и ковшиков уподобились тем большим серым животным, для которых, говорят, два ведра выпить — лишь язык намочить.