Она умерла в среду, а в пятницу он уже полюбил другую. Эта другая была лёгкой, почти невесомой, с тончайшими линиями голубых прожилок, едва заметных в мягком, текущем с небес медленной, медовой рекой, июньском свете. Он рассматривал её с нескрываемым интересом, словно она была первой и единственной в его странной, уже достаточно долгой жизни. Он сажал её на белый широкий подоконник и вглядывался в её тайны издалека, из другого конца комнаты, где старое глубокое кресло и он сам были единственным тёмным пятном в комнате, наполненной полуденным солнцем. Свет обволакивал её всю, её движения были осторожными медленными, она сидела на подоконнике тихо, не чувствуя ни смущения, ни опасности, ни его пристального взгляда. А взгляд его был очень пристальным. Ведь ему снова казалось, что именно в ней, такой восхитительной и светлой, заключена возможность понять, наконец, невероятную, удивительную первопричину мироздания. Где-то, в лазоревых тайниках её души, совершенно точно должен был быть заключен секрет летней листвы, ливня, голосов за окном, секрет утренней прохлады и дневного зноя, жизни и смерти, словом всего того мира за окном, находящегося сейчас рядом с ними, рядом с ней, рядом с ним…
Он так давно стремился разгадать эту тайну, что нить, ведущая его к истоку его первого осознания себя, и, следовательно, к истоку этой самой загадки давно была им утеряна. Она выскользнула из его рук в тот самый момент, когда он перестал искать ответы на все вопросы в самом себе. Ему казалось, что он безнадежно пуст и прост для того, чтобы считать себя причастным к божественному творению и провидению. И хотя он, как и каждый живущий, был причастен к ним самим фактом своего существования. Он был ещё совсем молод, когда в его доме начали появляться Они, нежные и трогательные, белые и тёмные. Они, словно жительницы иных миров, открывали ему путь в страны, полные поистине небесного очарования. Он любил их всех, или думал, что любит. В каждой из них он искал ту самую, единственную, рядом с которой алтарные врата будут распахнуты, грехи прощены и возвращены тому, кто отпустил их обоих однажды в эту земную юдоль слёз, гроз, страха и разочарования.
И вот прожили вместе уже несколько дней. Сначала ему казалось, что он невероятно счастлив. Он просыпался утром с надежно уже, казалось, забытым детским ощущением того, что день будет невероятно длинным и прекрасным. Что он, непременно, совершит в этот день что-то особенное… То, после чего его жизнь изменится, станет именно такой, какой он давно мечтал её сделать. Мечтал, но не мог. Мешали его собственные мысли, лень, которая длиной, тонкой, удивительно прочной и порочной лентой тянулась за ним, переходя из одного дня в другой, из старого года в новый. Понимание того, что и мысли и поступки можно прервать, просто начав любое утро с чистого листа, жило в нём. Но лень всегда была первой, и именно она постоянно шептала ему о том, что всё однажды сложится само собой, всё придёт в нужное время, нужно только немного подождать. Года текли тихо и незаметно, и только они, его летние, солнечные влюблённости давали ему надежду на будущее. Надежду, которая, на самом деле, давно была потеряна… Но хотел ли он знать об этом?
Днём она по-прежнему сидела на подоконнике, невесомая, с тончайшими линиями голубых прожилок, едва заметных ему самому. Щемящая нежность к ней всё ещё текла в его венах, но понимание того, что и она не откроет ему никакой тайны, уже пустило в его кровь густой и тягучий яд отравы и разочарования. Он всё ещё смотрел на неё с удовольствием, но мысль о том, что где-то есть другая, особенная, неповторимая, хранящая божественную тайну природы и самой жизни, уже посещала его ночами. Он не хотел верить ей, гнал её прочь, словно стаю голодных шакалов, ждущих уже обещанной им добычи. Но с каждым часом эта мысль становилась всё навязчивее, сильнее, безжалостнее. Она не давала ему уснуть до тех пор, пока он снова не принял это трудное, опустошающее душу и сердце решение — избавиться от её еженощного и ежедневного присутствия в его жизни. Снова признать этот опыт неудачным, и начать охоту за новой мечтой. Отпустив прежнюю в эфемерный, эфирный мир забвения, оставив в памяти только её легкое эхо, тончайшую вуаль её света и тепла, её обещания быть особенной.
В то утро он проснулся с тяжёлым ощущением того, что с каждой его утраченной мечтой мир тускнеет, делается чуть менее понятным и уютным. Книги, справочники, журналы в шкафах множатся, множится и пыль на них, пыль его комнате, в его жизни. И вот он уже встаёт, подходит к подоконнику и привычным, усталым движением берёт Её в ладонь. Крылья надо сложить осторожно, не касаясь внешней стороны пальцами, иначе сотрётся пыльца. И вот она, его любовь, уже в тончайшей колбе с точно подогнанной крышкой, и ваткой, надежно пропитанной эфиром. Три часа мучительного ожидания и всё будет кончено. Он достанет её из стеклянного плена, осторожно расправит её легкие, полупрозрачные, с тонкими линиями голубых прожилок крылья и, вздрогнув, пронзит её шелковистое, мягкое, но уже неживое тело тончайшей энтомологической булавкой. Только для того, чтобы затем снять со стены большую коллекционную коробку с пенопластовым дном и стеклом вместо крышки, и поместить туда ту, которая ещё недавно была для него источником радости и надежды. И вот он смотрит на неё с сожалением и горечью, пишет на длинной, тонкой бумаге её имя «Polyommatus icarus» и приклеивает его на дно коробки, полной таких же удивительных, когда-то живых и нежных созданий. Он вешает коробку обратно на стену, смотрит в окно и понимает, что выхода нет — ему снова придётся окунуться в этот мир голосов, лиц, звуков, трав и цветов. Ему снова придётся искать новую мечту, даже если кто-то в ночи опять тихо и грозно произнесёт эти слова где-то, совсем рядом с ним: «Она умерла в воскресенье, а во вторник он уже полюбил другую».