«Нарисуй на бумаге свое собственное плечо и обопрись на него, когда больше не будет сил.» Здравствуй, Отче, благослови: я все сделала так, как ты просил. Больше нет на мне ни своей, ни чужой вины, я свободна теперь от любых оков, раздавила в себе всех придуманных мной богов. Но, наверно, живой не вернусь я с его войны.
Стисну зубы. На поле лишь мат и брань. Кто же, Отче, петухов поднимает в такую рань? Где лечится от рваных душевных ран, повидавших его капкан?
В этом горе хочется выть — не петь. В сизом дыме глухого зала в углу сидеть. Микрофон караоке — сипеть до сухого дна, в алкоголь-дурмане. Это не жизнь, это хуже — пустая смерть. Как он смог ее на груди пригреть, нося душу мою в кармане?
Только странная эта любовь, это странная сила, я же лично его положила в гроб, целовала в лоб, я его не теряла из виду — покупала цветы, венок; и отпели его, и давно уж прошла панихида, поросла сорняками могила. Только Отче излишне строг и опять он пришел в мой кров — тот, кого на задворках души я давно хоронила.
Ведь не знает он, по каким я ходила врачам, когда не спала из-за него по ночам. Он не знает, как это: не кричать, когда больно, молчать. Думать: вот, еще капельку. Завтра, завтра должно полегчать. Слушать, Отче, внимать лишь твоим речам: «Обопрись на рисунок собственного плеча».
Жизнь все скачет мокрым резиновым мячиком, не в состоянии как-то его обойти, или им пренебречь. Сдохнуть бы, что ли, на пледе свернувшись калачиком? Да для чего теперь этот пафос, пустая речь? Отче, позволь мне проснуться в его груди? Дай раствориться внутри у любимого мальчика…