Дождь только отступил, оставив после себя Париж, отполированный до черного зеркала. Воздух был тяжел, налит запахом мокрого камня и выхлопных газов. На мосту Сен-Мишель, там, где тени арок сгущались раньше времени, он стоял. Не просил. Не улыбался. Просто был. И играл.

Инструмент его был странен: не скрипка, не аккордеон, даже не гитара. Длинная флейта, выточенная из чего-то темного и гладкого, похожего на обсидиан, но с прожилками, напоминавшими спрессованный столетиями пепел. Звук… звук был не из этого мира. Ни теплый древесный голос классической флейты, ни пронзительный свист пикколо. Это был вздох. Вздох самой земли, пропущенный сквозь фильтр давно утонувшей Атлантиды. Мелодия струилась, неспешная, как вода под мостом, но с подспудным, неумолимым течением. Она не имела начала — казалось, звучала всегда, просто до этого момента ее заглушал шум города. И не имела конца — она просто уходила куда-то за горизонт восприятия.

Люди шли потоком. Студенты с рюкзаками, туристы с картами, усталые клерки. И вот — первый. Женщина в бежевом пальто резко остановилась, будто споткнулась о невидимую нить. Глаза ее расширились, рот приоткрылся в немом вопросе. Она не смотрела на музыканта. Она слушала вглубь себя.

«Я… я это знаю…» — прошелестели ее губы, больше для себя. «Колыбельную? Нет… Что-то старше…»

Музыкант не шелохнулся. Его пальцы, длинные и узловатые, как корни старого дуба, плавно перебирали отверстия на темной флейте. Звук вибрировал в сыром воздухе, заставляя капли воды на перилах моста плясать мелкую дрожь.

Подошел мужчина, закатавший рукав дорогой рубашки, чтобы проверить часы. Он замер на полшага. Брови сдвинулись в болезненном усилии вспомнить.

«Черт возьми…» — пробормотал он, обращаясь скорее к воздуху, чем к кому-либо. «Эту… эту мелодию. Она снилась мне. В детстве. После той лихорадки…»

Рядом с ним остановился подросток в наушниках, выключив грохочущий бит. Он снял один наушник, настороженно, как зверёк у ручья.

«Эй, старик,» — голос сорвался в фальцет от неожиданности. «Что это? Из какой игры? Или… фильма?»

Музыкант лишь слегка наклонил голову, будто прислушиваясь к эху собственной игры, отраженному в мокром асфальте. Мелодия продолжала литься — печальная, но не безнадежная. Полная странного узнавания, как лицо давно умершего родственника на старой фотографии, имя которого стерлось из памяти.

«Это… это как запах библиотеки в доме бабушки,» — тихо сказала девушка, прислонившаяся к фонарному столбу. Ее спутник, парень с проколотой бровью, кивнул, не сводя глаз с темной флейты.

«Да. Только… громче. И холоднее. Как будто сама память звучит.»

Собиралась толпа. Небольшая, рыхлая. Их не объединяло любопытство к уличному артисту. Их объединяло щемящее, неуловимое чувство в груди. Каждый стоял в своей раковине одиночества, слушая свою забытую историю, вызванную одной и той же мелодией. Кто-то тер виски, кто-то закрывал глаза, кто-то просто смотрел в серую воду Сены, где звук, казалось, оседал тяжелыми каплями ртути.

«Она знает меня,» — прошептала пожилая дама в мехах, хотя и небогатых. В ее глазах стояли не слезы, а глубокая, древняя усталость. «Она зовет туда… откуда все пришли. До слов. До имен.»

Музыкант вдруг изменил тональность. Всего на полступени. И этого было достаточно. Звук стал острее, прозрачнее, как ледяной осколок. Он вошел прямо в висок, открыл какую-то крошечную дверцу где-то за ушами. И там, за этой дверцей, мелькнуло…

…Море? Но не синее. Серебристо-серое, под бесконечным сумеречным небом. Или лес из гигантских папоротников, где двигались тени нечеловеческого роста? Или безымянный город из черного стекла под двумя лунами? Мелькнуло — и исчезло. Оставив лишь сосущую пустоту и жгучую уверенность: это было. Со мной. Когда-то.

Музыка оборвалась не на кульминации, а на нисходящем звуке, похожем на тихий стон. Музыкант опустил темную флейту. Он не посмотрел на толпу, не открыл футляр для монет. Он просто повернулся и растворился в арке моста, как тень в сумерках.

Люди стояли еще минуту, может, две. Ощупывая внутреннюю пустоту, оставленную звуком. Пытаясь ухватить обрывки только что мелькнувших видений, которые уже расползались, как дым. Никто не помнил мелодию целиком. Никто не мог бы ее напеть или записать. Но все узнали ее. В самой глубине костей, в древнейших извилинах мозга, где спят воспоминания не одной жизни, а многих.

Они разошлись молча. Каждый уносил с собой щемящую догадку: может, флейта была выточена не из камня? Может, это кость? Кость того самого забытого мира, чей отголосок только что прорезал ткань реальности, напомнив им, что они — пыль не только будущего, но и бесконечно далекого, безымянного прошлого. И мелодия эта — не песня. Это был плач. Плач по тому, что было потеряно навсегда, еще до того, как родилось первое человеческое слово.