Лин Фэн: Три Дня на Грани Небытия

Семьдесят два часа мертвенного безвременья. Воздух в пещере над Источниками Кровавого Лотоса был густым от пара, шипения кипятка и тяжелого молчания, прерываемого лишь скрежетом зубов Железного Мудреца. Лин Фэн лежал, как изваяние, высеченное из бледного мрамора Смертью. Кожа — восковая, почти прозрачная, проступали синие прожилки под ней. Дыхание — настолько поверхностное, что лишь едва заметное запотевание холодного лезвия кинжала, поднесенного к его губам, выдавало остатки жизни. Холод источался от него волнами, иней серебрил шершавый камень ложа, а влага в воздухе кристаллизовалась в мельчайшие алмазные пылинки, оседая на его ресницах. Но в центре этой ледяной бледности, там, где некогда билось Сердце Пробуждающихся Царств, а теперь зияла рваная воронка, заполненная рубцовой тканью, — пульсировал слабый, но неистребимый золотой свет. Искра. Эхо Якоря. Последний отголосок души, растерзанной чудовищным выбросом его же собственной, дикой Сути во время Удара Вечной Песни. Каждая пульсация света была тихим воплем сопротивления Забвению.

Железный Мудрец Цинь был неподвижен, как глыба магмы, застывшая над бездной. Его исполинская фигура, обычно излучающая несокрушимую мощь, сейчас была сгорблена над юношей, тень от нее поглощала слабый свет искры. Мозолистые ладони, в кожу которых навечно вросли частицы «Слезы Феникса» — крошечные, сияющие гранатовым огнем внутри кристаллы, — покоились на обледеневшей груди Лин Фэна. Но не тело лечил Цинь. Его сознание, закаленное в горниле веков и закованное в сталь дисциплины, погружалось в бездну. Он ощущал духовный ландшафт катастрофы: рваные, обугленные по краям разломы, оставленные Ударом Вечной Песни. Из них сочилась не кровь, а холодная, липкая субстанция Тени Забвения, разъедающая саму ткань духа. Цинь не зашивал рану — он возводил опоры. Из собственной несокрушимой Воли он ковал балки, из энергии «Слезы Феникса» — сплетал арматуру мостов, пытаясь удержать расползающиеся края духовной пропасти. Каждый его выдох был вплетением нити алого золота в багровую паутину раны, а вдох — вытягиванием клубящегося мрака. Лицо его, покрытое шрамами-цепями, было непроницаемо, но в глубине раскаленных углей глаз бушевала немая ярость против несправедливости Пустоты.

Кошмары и Якоря Реальности: Калейдоскоп Распада

Сознание Лин Фэна не отдыхало. Оно блуждало в хаосе, отраженном в зеркалах его же разбитой души. Это не был знакомый мрак Забвения с его смутными страхами. Это был инфернальный карнавал осколков его «я», жестокий калейдоскоп:

• Синьюэ: Ее лицо, искаженное беззвучным криком отчаяния, крупные слезы, застывающие в хрустальные капли вечного льда еще до падения на его безжизненную грудь. Звук ее голоса, нежный и разбитый: «Держись…» — но доносящийся словно сквозь толщу океанской воды, глухой, искаженный.

• Якорь Двух Сердец: Величественный символ связи, трещащий с пронзительным звоном ломающегося хрусталя под неумолимым натиском абсолютно черного света Удара. Каждая новая трещина отзывалась жгучей болью в самом ядре его существа, ощущением предательства собственной силы.

• Стражи: Они не множились — они прорастали из теней, как чудовищные ледяные грибы. Их множественные глаза — мертвые, тусклые звезды в пустоте, щелкающие хелицеры издавали сухой, кошмарный звук — хруст ломающихся ребер.

• Его Рука: Рассыпающаяся на мириады теплых, мерцающих золотых песчинок после рокового удара. Ощущение не просто боли, а тотального распада, потери плоти, духа, самой сути бытия, невыносимое, всасывающее в черную дыру небытия.
Он чувствовал, как нить, связывающая его с Якорем — его спасительная пуповина к реальности, — истончается до паутинки, становится холодной и хрупкой. Ее замещал леденящий поцелуй Абсолютной Пустоты, зовущий в сладкое, небытийное забвение.

«Держись!» — эхо голоса Синьюэ пробилось сквозь хаос. Но на этот раз — не извне. Оно проросло изнутри. Из самой глубины его опустошенного даньтяня, от той самой искры, что пульсировала в груди. Теперь она горела не просто золотым, а багрово-золотым пламенем, копируя саму суть Якоря! Инстинктивно, отчаянно, он ухватился за этот внутренний свет, как падающий в бездну хватается за единственную, тонкую, но крепчайшую лиану.

Он не стал биться с кошмарами, как с ветряными мельницами безумия. Вместо этого он начал вспоминать. Упорно, методично, с титаническим усилием воли, как скульптор, высекающий статую из гранита:

1. Камень под спиной: Шероховатость грубой базальтовой плиты в кузнице Циня. Ее непоколебимая твердость, впивающаяся в мышцы. Запах — едкая смесь раскаленного металла, горячего камня, пота и масла для закалки.

2. Жар Кипящих Источников: Волны почти невыносимого тепла, обжигающего кожу. Плотный, соленый на вкус пар, оседающий на лице. Звук — вечное, булькающее шипение, плеск, глухие толчки пузырей из глубин — симфония подземного огня и жизни.

3. Точки опоры: Осязаемая реальность. Холод и шершавость рукояти ножа у пояса. Тяжесть и грубая текстура ткани рубахи на плечах. Вкус меди и железа на языке после того удара — вкус собственной крови и воли.

Он начал «якорить» свое безумное, метущееся сознание к этим кирпичикам реальности. К этой Памяти Мига, к этой плотной, неоспоримой фактуре мира. Это был не щит от кошмаров, а фундамент, на котором можно было стоять. Кошмары не исчезли. Они ревели и скрежетали вокруг, их ледяные когти царапали по краям его разума, шепот Забвения звал сдаться. Но их власть ослабла. Они были оттеснены ясной, осязаемой, многослойной картиной здесь и сейчас. Багрово-золотая искра в даньтяне укрепилась, ее пульсация стала ритмичнее, увереннее.

Прорыв Контроля: Первый Аккорд «Песни Камня и Пламени»

Возвращение было медленным, как всплытие со дна бездонного океана. Сначала — лишь смутное осознание тяжести веков на веках. Потом — далекий свет, пробивающийся сквозь толщу. Первое, что проявилось в расфокусированном зрении — глаза Синьюэ. Глубокие, как ночные озера в горах, запавшие от трех бессонных ночей, очерченные синевой усталости и слез. Но в их глубине горел не плач, а немой, стальной огонь — огонь непоколебимой воли и безусловной веры. Рядом, как скала, выдержавшая тысячу бурь, сидел Цинь. Его лицо было темнее грозовой тучи, шрамы-цепи на обнаженном торсе казались глубже, тлели тусклым багрянцем в полумраке, словно раскаленная проволока под пеплом.
 — Выжил, — проскрежетал Цинь. Каждое слово звучало как глыба гранита, с трудом выкатываемая из горла. — Чудом, выжатым из самых костей этого проклятого мира. Но твоя Суть, Осколок… — Он сжал кулак, частицы «Слезы Феникса» в его коже вспыхнули кроваво-красным, осветив пещеру на миг зловещим заревом. — …не укрощенный зверь. Это стихия, загнанная в клетку из твоей плоти. Один неверный вздох ярости, одна волна страха, один миг слабости — и она разорвет клетку. Сожрет тебя изнутри, испепелит все вокруг. Сила без узды — смертный приговор. Ты должен научиться не выплескивать ее, как дикарь, а… направлять. Точь-в-точь как воду по искусно выточенному желобу. Как молот по наковальне — точно, в ритме, с глубинным пониманием того, что под ударом. Начни с малого. Смири гордыню. Покори стихию в малом.

«С малым» оказалось пыткой, адски изощреннее любого боя со Стражем.

Лин Фэн сидел, скрестив ноги на раскаленном камне, перед крошечным чудом упорства: саженцем Кровавого Лотоса, пробившимся сквозь узкую трещину у самого края кипящего источника. Хрупкий, дрожащий стебелек, два сморщенных листика цвета запекшейся венозной крови. Задача была проста и титанически сложна: не испепелить его неистовым жаром своей пробудившейся Сути, не иссушить ледяным дыханием отчаяния, скрытого в глубине души, а… вдохнуть жизнь. Направить в него тончайшую, точечную струйку своей Сути — Жизни, почерпнутой из Памяти Первого Весеннего Побега; Упорства, взятой из Памяти Горного Хребта, выстоявшего эпохи; Роста, отзвука Воли Ручья, точащего скалу. Требовалась не грубая мощь, а ювелирная точность хирурга. Абсолютная концентрация на образе: упорный белый корень, микрон за микроном раздвигающий неподатливый базальт. На терпении геологических эпох, сжатом в одно дыхание. На тихой, неодолимой мощи жизни, пробивающейся сквозь камень и холод.

Сначала саженец лишь вздрогнул, листики бессильно поникли, словно от удара. Потом кончик стебля почернел и обуглился с едва слышным шипящим вздохом, распространяя крошечное облачко гари и тлена. Потом его сковал иней — хрупкий, мертвенно-блестящий, как слеза Синьюэ, упавшая на него. Лин Фэн стискивал зубы до хруста эмали, чувствуя, как багрово-золотой ураган в его груди рвется наружу, требуя выхода. Тело его покрыла испарина души — ледяной пот от невероятного усилия сдержать внутренний взрыв сверхновой. Искра в даньтяне пылала ослепительно, грозя спалить его дух дотла.

Ритм. Словно далекий колокол, пробилось воспоминание об уроке Циня. О «Симфонии Металла». О том, что истинная сила — это танец. Удар и откат. Огонь и предвидение реакции металла. Гармония намерения и материала.

Лин Фэн закрыл глаза. Он перестал просто толкать Суть. Он начал напевать ей. Внутреннюю, беззвучную «Песнь». Но не о своей боли, не о ярости или страхе перед Пустотой. Песнь о ростке. О его титанической борьбе в миниатюре. О его слепом, инстинктивном жажде жизни, желании прорасти, увидеть солнце, пусть даже на миг. Он сплел свою Память о выживании на краю Забвения, свою Незыблемость перед лицом распада, с его Памятью, с его крошечной, но непобедимой Волей к Бытию. Он не давил — он создавал резонанс. Он пел душе ростка.

Саженец… вздохнул. Словно пробудившись ото сна. Сморщенный листик медленно расправился, как крошечный, израненный, но гордый парус. Стебелек выпрямился с едва слышным, чистым хрустальным звоном, сбрасывая ледяные оковы. И тогда, на его верхушке, где не было даже намека, раскрылся бутон. Крошечный, размером с ноготь мизинца, но ослепительно алый, как первая кровь младенца, как сама сущность жизни. Он излучал тепло — нежное, живительное, противостоящее холоду пещеры. И на миг вокруг него заструился, заиграл всеми оттенками солнечного золота и глубокого багрянца, эфирный туман — видимое проявление Сути Лин Фэна. Не разрушительной, сжигающей волны. А питающей, созидающей, бережной. Контролируемой.
 — «Песня Камня и Пламени», — пробормотал Цинь, наблюдая. В его каменных глазах, обычно беспощадных, как скалы Пустоши, мелькнуло нечто неожиданное — глубокое, суровое удовлетворение Мастера, увидевшего, как ученик, наконец, понял суть ремесла. — Не грубая сила, Осколок. Гармония. Ты нашел первый, самый трудный аккорд. Теперь… учись играть целую симфонию. Мир — твой оркестр. Твоя воля — дирижерская палочка. Слушай его. Чувствуй каждую вибрацию. Иначе — лишь какофония разрушения.

Новая Тень: Призрак Пустоты

Хрупкий покой длился недолго, как жизнь мотылька над лавой. Однажды ночью, когда двойные луны — холодная серебристая и кроваво-рыжая — висели низко, окрашивая клубы пара в фантасмагорические синие и багровые тона, воздух над Кипящими Водами замер. Не метафорически. Физически. Даже вечное, убаюкивающее бульканье и шипение источников прервалось на несколько леденящих душу сердечных ударов. Вода в чашах застыла гладкими, черными, неестественно неподвижными зеркалами, отражающими искаженные лики лун. Пар замер в причудливых, жутковатых скульптурах. Тишина воцарилась абсолютная, высасывающая звук из самого уха, давящая на барабанные перепонки вакуумом безмолвия.

Высоко в небе, прямо над жерлом главного источника, где пар бил столбом, зависла фигура. Ни тени сокрытия, ни попытки маскировки. Она была крупнее прежних Стражей — на голову выше самого Циня. Ее крылья… они были не изо льда или кости. Они были чернее глубочайшей космической пустоты, материализованной тьмой, поглощающей свет, надежду, самую мысль о сопротивлении. Они были неподвижны, и от них расходились волны пронизывающего кости холода, заставляющие зубы стучать в унисон. В руках — двойной клинок. Не ледяной, а словно выкованный из сгущенного мрака и звездного холода, лезвия его искажали пространство вокруг себя, создавая мерзкие миражи распада. Страж-Палач. Эскалация. Не просто солдат Пустоты. Палач. Вестник конца.

Он не атаковал. Он наблюдал. Его безликий шлем (были ли там глаза? Или лишь две точки ледяного, бездушного синего света, мерцающие как далекие, умирающие звезды?) был неумолимо повернут в сторону пещеры Лин Фэна. Его взгляд (если это можно было назвать взглядом) был тяжелым, как глыба нейтронной звезды, вдавливающим в камень, высасывающим волю. Чувствовалось не слепое, животное желание уничтожить. Холодный, аналитический интерес. И беспощадный расчет. Как хищник высшего порядка, оценивающий новую, потенциально опасную добычу перед умерщвлением. Как инженер, изучающий сложный, сбойный механизм перед тем, как демонтировать его для изучения.

Цзянь, стоявший на страже на самом высоком выступе скалы, окаменел, превратившись в статую из напряженных мышц и льда. Каждое волокно его тела было напряжено до предела, как тетива арбалета, натянутого за грань разрыва. Даже непоколебимый Цинь сжал кулаки так, что стальные костяшки заскрипели, а шрамы-цепи на его руках и груди вспыхнули тревожным, пульсирующим багрянцем, как раскаленные добела кандалы. По его лицу, словно тени, пробежали микросудороги ярости и… признания угрозы. — Не один, — прошипел Мудрец, его голос звучал как скрежет лезвия по точильному камню в гробовой тишине. Его раскаленные угли глаз метались, сканируя темноту за пределами света источников, выискивая невидимые нити опасности. — Трое. Двое других… скрыты. Ждут в тенях, как пауки у входа в нору. Он — не просто разведка. Он — оценщик. Твоя демонстрация силы с ростком… она привлекла не падальщиков, Осколок. Орлов Пустоты. Им интересна не просто добыча. Им интересна потенциальная угроза. И они устраняют ее. До того, как она станет реальной.

Совет у Огненных Вод: На Перекрестке Вечности

В раскаленной пещере, где горячие ручьи струились по искусно выточенным желобкам в камне, создавая гипнотические узоры клубящегося пара, собрались все. Воздух был тяжелым, наэлектризованным страхом и решимостью, гудел, как натянутая струна перед разрывом.

• Лин Фэн: Все еще бледный, как лунный свет, глубокие тени под глазами — свидетельство трех дней на краю. Но в глубине зрачков горел новый огонь — не слепой ярости или отчаяния, а сосредоточенной, холодной воли, отблеск того самого багрово-золотого пламени в его груди. Он сидел, опираясь спиной о теплую базальтовую стену, каждый вдох давался с усилием, будто груз давил на грудную клетку, но осанка была прямой, несгибаемой.

• Лань Синьюэ: Прижалась к нему. Ее «Слеза Вечной Зимы» на шее теперь иногда мигала глубокой, пронзительной синью — в такт слабому, но уверенному пульсу Сути Лин Фэна. Ее пальцы, тонкие и сильные, бессознательно сжимали складки его рукава, костяшки белели от напряжения.

• Бо Хай и Го: Закаленные ветрами и песком Пустоши, стояли чуть поодаль, лица — закрытые маски воинов перед битвой. Бо Хай нервно чистил ноготь большим, зазубренным ножом, движения резкие, отрывистые. Го молчал, его взгляд-сканер метался между затянутым паром входом в пещеру и лицом Лин Фэна, оценивая, взвешивая.

• Чжиру: Сидела, поджав ноги, в руках сжимала осколок браслета так крепко, что казалось, он врежется в кожу. Ее глаза были невероятно широки, в них читался благоговейный ужас и тяжесть знания, которое она несла.

• Цзянь: Прислонился к стене у входа, сливаясь с тенями, как призрак. Но его поза была напряженной, как у зверя перед прыжком. Его молчание было громче любого крика, звенящей тишиной перед грозой.

• Железный Мудрец Цинь: Стоял перед ними, как утес перед натиском шторма. Его массивные руки были скрещены на груди, лицо — непроницаемая каменная маска. Но в глазах, этих раскаленных углях, бушевала внутренняя буря — расчет, ярость, ответственность.
 — Отсиживаться здесь — значит добровольно лечь в гроб, — заявил Бо Хай, рубанув воздух ножом с зловещим свистом. Голос его был резким, как удар алебарды. — Этот Палач… он не простой солдат. Он вычислит каждую щель, каждую слабину, каждую мысль о страхе. Он приведет не орду — армаду ледяных теней. Или… — он кивнул в сторону бурлящих, затихших на миг вод за пещерой, — …разбудит что-то древнее, первозданное и непостижимо страшное, что дремлет в этих кипящих, кровью земли пропитанных глубинах. Нам нужно уходить. Не просто бежать. Искать Место Силы. Где твоя новая мощь, Осколок, — он ткнул ножом в сторону Лин Фэна, лезвие блеснуло в отраженном свете пара, — не будет сиять, как маяк для всей Тьмы этого и иных миров. Где можно будет понять. Как собрать осколки Первопамяти. Как сражаться с самой Пустотой. Не просто выживать. Победить.
 — Где? — спросила Синьюэ. Ее голос был тихим, но резал тягучую тишину, как лезвие по шелку. Ее рука инстинктивно легла поверх руки Лин Фэна. Он почувствовал холодок ее тревоги, проникающий сквозь ткань, и одновременно — тихую, стальную волну поддержки, ощутимую как крепостная стена за спиной.

Все взгляды, тяжелые, как свинец, обратились к Чжиру. Девушка вздрогнула, словно от прикосновения льда. Медленно, с болезненной осторожностью, словно боясь разбудить древнее проклятие, она подняла осколок браслета перед собой. Тусклый, зазубренный кусочек металла с загадочными, стершимися узорами. И случилось чудо. Осколок засветился! Сначала слабым, теплым золотым сиянием, откликаясь на близость ледяной «Слезы» Синьюэ. Потом в его свечение вплелись багровые, пульсирующие искры, абсолютно синхронные ритму Якоря в груди Лин Фэна. Свет стал густым, жидким, как расплавленный металл, и в его сердцевине проявился, словно проступая из тумана веков, образ:

Не горы. Не лес. Гигантское Древо. Но не живое. Древо из черного, отполированного временем и стихиями камня, мертвого и вечного одновременно. Его ветви, причудливо изломанные, как кости исполина, тянулись в звездное небо, словно впитывая свет далеких солнц и холод пустоты. Листья — не зеленые, а из чистого, тяжелого, мерцающего внутренним светом золота, неподвижные, как застывшие капли солнечной плазмы. А у его основания, словно корни, уходящие в саму плоть мира — величественные, полуразрушенные временем и войной руины. Стены их были испещрены пульсирующими слабой энергией символами — архаичными, сложными, поразительно похожими на цепи-шрамы Циня и ледяные вихри на «Слезе Вечной Зимы»! Они светились призрачным сине-золотым светом.
 — Черный Клен Истоков… — прошептала Чжиру, и ее голос дрожал, как лист на ветру, наполненный благоговейным ужасом и тяжестью произнесенного. Глаза ее расширились, отражая мерцающий, неземной образ. — Легенда… Сердце Мира до Великого Падения. Хранилище… первых Сердец Первопамяти, ядер самой реальности, камней, на которых стояло все. Там можно найти… знание. Древнее, как само время. Как собрать осколки… Как восстановить целое. Или… — ее голос сорвался, взгляд скользнул по замершим лицам, полным ожидания и страха, — …как уничтожить то, что восстановить уже нельзя. Что опасно восстанавливать. Его браслет… — она кивнула на Лин Фэна, — …он ключ. Он ведет туда. Он — часть карты к этому… святилищу. Или могиле миров.

Цинь тяжело вздохнул. Звук напоминал скрип тысячелетних, ржавых врат, ведущих в забытые склепы богов.
 — Путь к Черному Клену… — начал он, и каждое слово падало, как молот на наковальню судьбы, — …не дорога на карте. Он лежит в Пограничье, где ткань реальности истончена до предела, как паутина над бездной безумия. Добраться туда… — Его раскаленные угли глаз метнули искры. — …это испытание, способное сломать не тело, а сам дух, растворить сознание в хаосе небытия, развеять по ветрам безумия. А то, что охраняет руины у его корней… — Его взгляд поднялся, будто видя сквозь камень тень Палача, видимую лишь как черную дыру, поглощающую свет у входа. — …может быть древнее самой Пустоты. Страшнее всех Стражей и Палачей, вместе взятых. Сущности, для которых мы — муравьи у подножия горы. Готовы ли вы, Осколок? — Его взгляд, тяжелый, испытующий, впился в Лин Фэна, словно раскаленные щипцы. — Готовы ли вы узнать истинную цену знания? Цену, которая может быть выше самой жизни? И готовы ли вы, — его голос прогремел, как удар гонга, а раскаленный взгляд медленно, неумолимо обвел всех собравшихся — Бо Хая с его стиснутым ножом, Го с каменным лицом, Чжиру, сжимающую ключ-проклятие, Цзяня-тень, Синьюэ с ее верой и страхом, — заплатить ее? Ценой крови? Разума? Или… вечной души?

Восход над Бездной: Клятва Осколка

Тишина повисла густая, как свинцовый туман, давящая, удушающая. Шипение вернувшихся к жизни источников казалось теперь злой насмешкой. Воздух был наэлектризован до предела, искрил невидимыми молниями ожидания, страха, сомнения, последнего выбора.

Лин Фэн встал. Медленно. Очень медленно. Казалось, каждый мускул, каждая кость кричала от усталости, от ран души. Он оперся рукой о теплый камень, пальцы впились в шершавую поверхность, ища опору. Но когда он распрямился во весь свой еще неокрепший рост, в его фигуре была несокрушимая твердость скалы. Он посмотрел на Синьюэ. В ее глазах, этих глубоких озерах, он видел океан страха, темный и бездонный, но и остров непоколебимой веры — безусловной, яростной, как сама жизнь, борющаяся с холодом смерти. Он окинул взглядом своих спутников: Бо Хая с его грубой прямотой и ножом, готовым к бою; Го — молчаливого стража, чья верность была крепче стали; Цзяня — человеческую тень с пылающим сердцем воина; Чжиру — хранительницу страшных тайн и ключей; Циня — непреклонного наставника, скалу в бурном море. Изгои. Вороны Пустоши, нашедшие друг друга. Семья, выкованная в горниле испытаний, скрепленная кровью и волей. Он ощутил пульс Якоря в своей душе — крошечную, но неистребимую частицу себя, горящую во тьме, его опору и суть. Он вспомнил хрупкий алый бутон Кровавого Лотоса, распустившийся под тихой силой его «Песни» — символ надежды, пробивающей камень.
 — Я не готов, — сказал он. Голос был тихим, почти шепотом, но он прокатился по пещере, как гром среди ясного неба, заставив вздрогнуть даже Циня, заставив Синьюэ сильнее сжать его руку. — Никто не готов к бездне. Никто не готов узнать, что ждет у Истоков Мира. Но мой путь… — Он сделал шаг вперед, к выходу, к той черной дыре, что была Палачем за пеленой пара. Шаг был шатким, но непоколебимо решительным. — …не к готовности ведет. Он — к вершине, которую не видно из долины страха. К истине, какой бы горькой она ни была. Мы идем. К Черному Клену. К Истокам. К ответам, которые, быть может, станут нашим приговором или спасением. — Он поднял руку. Не для удара Сутью. Ладонь была открыта, обращена в сторону той черной, безликой тени за пределами пещеры. Это был не вызов ярости. Это было торжественное заявление бытия. Акт неповиновения. — Ты слышишь, Тьма? — его голос окреп, зазвучал чистым, холодным металлом воли. — Мы идем. Попробуй остановить.

В его ладони не вспыхнул ослепительный сноп света Удара Вечной Песни. Но пространство перед ней задрожало. Воздух заколебался, заструился, как над раскаленной добела кузнечной наковальней, искажая очертания скал, пара, самого света. Эффект был крайне слабым, почти призрачным. Но контролируемым. Точечным. Предупреждение. Послание, выбитое в самой ткани реальности: Я изменился. Я не добыча. Я — Оружие. И я иду.

Палач не шелохнулся. Но его черные крылья-пустота на миг расправились шире, поглотив еще больше лунного света, став еще абсолютнее, еще непостижимее в своей бездонной тьме. Беззвучный ответ. Принятие вызова.

Путь на вершину, к древнейшему Древу из камня и звездной пыли, уходил в Пограничье, в самое горло безумия и древних тайн. Лин Фэн, Осколок Забвения, только что научившийся напевать свою «Песню» жизни хрупкому ростку, теперь должен был сыграть целую, грандиозную симфонию перед лицом древних ужасов, безликой Пустоты и своей собственной, все еще хрупкой, трепещущей на ветру судьбы души. Рассвет над Источниками Кровавого Лотоса был не золотым, а кроваво-черным, окрашенным в цвета крыльев новой, непостижимой угрозы и непоколебимой решимостью тех, кто отказался сгибаться. Кто выбрал идти вперед, сквозь ледяной ужас, к самой сердцевине мироздания. Или к его последнему вздоху.