Слова Цзинь Бо — «живым тебя нужно» — впились в сознание Лин Фэна не просто ледяным пламенем, а тысячей игл, пропитанных жидким азотом. Каждый слог обжигал мозг, выжигая панику и оставляя лишь жгучую необходимость действия. За спиной бушевал хаос, осязаемый и многослойный: гулкий треск рушащихся павильонов, напоминающий ломающиеся кости гиганта; пронзительный, какофонический звон стали, ударяющей о сталь — не единичный клинок, а десятки, сливающиеся в адскую симфонию; вопли боли, вырывающиеся из глоток, залитых кровью и пылью; яростные крики сражающихся, перемешанные с хриплыми командами и предсмертными хрипами. И над этим безумием, пронзая клубы едкого дыма и суматоху, нависала Тень. Не просто силуэт, а сгусток первобытной тьмы, принимающий форму маски с плачущим призраком. Она была острее алмазного клинка, холоднее вечной мерзлоты, и ее незримый взгляд был прикован к нему, Лин Фэну, с неотвратимостью гильотины. Каждая клетка его тела вопила об опасности. Бежать. Немедленно. В Восточные катакомбы. Единственный шанс.

Но ноги… ноги отказались повиноваться. Казалось, не каменные плиты площади удерживали их, а корни первобытного страха, проросшие из самой преисподней и вцепившиеся в его ступни мертвой хваткой. Мускулы свело судорогой, кости словно превратились в свинец, прикованный к месту. Перед глазами, поверх кровавого ада и мелькающих силуэтов врагов, медленно, как восходящее солнце сквозь грозовые тучи, встал другой мир. Тишина.

Прохладная полутьма кабинета, пропитанная терпким, пыльным ароматом вековых свитков и сушеных целебных трав — горьковатой полыни, сладковатого солодка, терпкого женьшеня. И в центре этого островка покоя — Он. Наставник Ван Лу. Не старейшина с ледяным величием и аурой непостижимой силы, а человек. Человек с мягким, усталым взглядом старых рек. Взглядом, в котором никогда не было насмешки над его посредственностью, презрения к его бесконечным провалам. Взглядом, который видел его, Лин Фэна, сироту, неудачника, а не бесполезный сосуд для ци. Воспоминания хлынули теплой, горьковатой волной: скромный, почти заброшенный Зал Терпения — последнее пристанище «бесперспективных», куда его списали как бракованный инструмент. Наставник Ван… он взял под крыло грязного, запуганного мальчишку. Он терпеливо водил его худой, исчерченной синими прожилками рукой по первым неуклюжим иероглифам, ставил в первые, корявые стойки. День за днем, год за годом, вкладывая крупицы знаний в упрямого, лишенного дара ученика, когда все остальные давно махнули рукой. Он дал не просто кров от дождя и миску простой каши — он дал терпение. Терпение, ставшее скалой в мире, где ценили только сверкающие алмазы.

«Не могу… Не попрощавшись…» — эта мысль, тихая, но невероятно плотная, как кованый слиток чистой стали, прорвала оглушительный гул страха. Безумие. Каждая секунда здесь — шаг в пропасть. Но мысль оставить Наставника в этом аду, не вымолвить последнего «спасибо», не услышать его тихого, мудрого напутствия… Это казалось предательством. Предательством страшнее любой коварной ловушки Цзинь Бо, страшнее плачущей маски. Предательством самого себя, того мальчишки, которого Ван Лу спас от безвестности и отчаяния. Стиснув холодный камень Цзинь Бо так, что его острые, неровные края впились в ладонь до крови, Лин Фэн рванулся. Не на восток, к спасительной прохладе катакомб, а в самое пекло, вглубь гибнущей секты, навстречу долгу.

Он петлял не просто между рушащимися павильонами, а между воплощенными смертями. Гигантские балки, пылающие как адские факелы, с оглушительным грохотом обрушивались в метре за спиной, вздымая тучи искр и раскаленного пепла, который жёг кожу. Обломки фарфора, резного камня и дерева свистели в воздухе, как шрапнель, царапая лицо. Он уворачивался не только от них, но и от клубков сражающихся — мелькающие клинки, оставлявшие в воздухе серебристые шлейфы ци; взрывы энергии, сбивавшие с ног ударными волнами, пахнущими озоновой горечью; хаотичные перемещения тел, грозящие столкновением. Его чудовищно развитые инстинкты «Сердца Горы» работали на пределе, превращая его тело в инструмент чистого выживания. Он не видел — чувствовал. Чувствовал опасность по малейшей вибрации каменных плит под босыми ногами, по специфическому, тонкому свисту сгустка ядовитого ци, летящего в спину, по внезапному изменению давления воздуха перед невидимым ударом. Он сливался с клубящимся едким дымом и дрожащими, искаженными пламенем тенями, двигаясь с нечеловеческой, почти звериной быстротой, которая дико контрастировала с его изможденным видом и рваной, пропитанной потом и сажей одеждой. Он был не человеком, а тенью, гонимой долгом и щемящей, неистребимой любовью.

Зал Терпения стоял на отшибе, в тени величественных, но теперь пылающих как гигантские погребальные костры Залов Силы. Скромные деревянные постройки, выбеленные известкой, уже потемневшей от времени и копоти; крошечный двор, где Наставник выращивал редкие травы — теперь примятые, покрытые слоем серого пепла, как снегом смерти. Вечный, успокаивающий запах лекарственных отваров еще витал в воздухе тонкой нитью, но его уже почти полностью перебивала едкая гарь и сладковато-тошнотворный запах горелой плоти. Дым клубился жирными черными клубами над соседними зданиями, грохот битвы, лязг стали и душераздирающие крики вплотную подобрались к его стенам, сотрясая легкие перегородки. Но сам Зал пока стоял, как тихий, хрупкий островок в бушующем море огня, стали и нечеловеческой ярости. Эта тишина была звенящей, напряженной до предела, полной гнетущего ожидания неминуемого.

Лин Фэн ворвался внутрь, едва не снес хлипкую, поскрипывающую дверь, сорвав ее с петель. «Наставник!» — его голос, хриплый от бега, дыма и сдавленного ужаса, сорвался на крик, эхом отозвавшись в пустом, пыльном коридоре.

Кабинет предстал неизменным оазисом спокойствия, уже казавшимся сюрреалистичным: полки до самого потолка, ломящиеся от свитков, фолиантов и деревянных футляров; массивный, потертый временем и усердием стол, буквально заваленный развернутыми манускриптами, пучками целебных и ядовитых трав, ступками и крошечными весами; простая жесткая циновка для медитаций в углу. У единственного окна, затянутого дымной пеленой, спиной к входу, неподвижно, как изваяние древнего мудреца, стоял Наставник Ван. Он не суетился, не собирал сокровища знаний. Он смотрел на пылающее багрово-оранжевое небо, на силуэты сражающихся мастеров, мелькающие в клубах дыма, как демоны в аду. Его всегда прямая, учительская спина казалась согбенной под невидимой, но невероятной тяжестью — тяжестью гибели всего мира, чему он посвятил жизнь. В его исхудалой руке, обычно державшей кисть или пинцет, был зажат простой, гладкий от бесчисленных прикосновений деревянный посох — опора и, возможно, последний символ его пути.

«Лин Фэн,» — Наставник обернулся медленно, без суеты, будто время потеряло смысл. Его лицо, изрезанное морщинами — картой прожитой мудрости и неизбывной грусти, — не выражало страха. Лишь глубочайшую, бездонную печаль и… глубокое понимание. «Я знал, что ты придешь. Чувствовал твое приближение сквозь грохот.» Он слегка наклонил голову, будто прислушиваясь к отзвукам шагов в душе. «Твои шаги… стали тяжелее. Тверже. В них теперь не бегство, а выбор.»

«Наставник! Вас надо выводить! Сейчас же!» — выпалил Лин Фэн, задыхаясь, его грудь вздымалась, в глазах горел огонь паники и яростной решимости. «Они везде! Цзинь Бо сказал… Катакомбы на востоке — единственный шанс!»

«Старик Цзинь всегда знает больше, чем говорит, и говорит ровно столько, сколько нужно услышать,» — тень улыбки, теплой и одновременно бесконечно горькой, мелькнула на тонких губах Наставника Вана. Его проницательный взгляд, привыкший видеть суть сквозь внешнее, скользнул по израненным, в крови и саже рукам Лин Фэна, остановился на его глазах. «А тебе, дитя мое,» — голос был тихим, но невероятно четким, проникающим в самую душу, — «надо бежать. Не из страха. Не из малодушия. Из необходимости. Твой путь…» — он сделал паузу, глядя куда-то сквозь стены, в туманное будущее, — «…он не здесь. Он никогда не был здесь, среди этих гниющих лотосов, что возомнили себя непогрешимыми вершинами. Твой путь — Путь Недостойного. О нем шепчут древние камни в забытых пещерах. Он зовет тебя не словами, а кровью и громом Источника.»

Ком, горячий и колючий, подступил к горлу Лин Фэна. «Я не могу вас оставить! Они сожгут… все! Вас! Зал! Ваши свитки!» — голос его дрогнул.

«Они сожгут многое,» — перебил его Наставник мягко, но с неумолимостью горного потока, несущегося в пропасть. «Дерево, бумагу, камни… Но не дух. И не память.» Он сделал шаг вперед. Его старческая, исчерченная синими прожилками рука легла на запачканное плечо Лин Фэна. Прикосновение было удивительно теплым, успокаивающим, точно живая нить, протянутая из далекого, безопасного детства. «Я стар, Лин Фэн. Стар и укоренен. Мои корни глубоко вросли в эту землю — и в ее плодородные слои, и в ее горький пепел. Даже если она вся в огне, я часть ее. Беги же. Ищи свой Путь. Выковывай его в крови и молниях.»

Наставник посмотрел ему прямо в глаза, и в этом взгляде была сконцентрирована вся сила его мудрости и вся нежность отца, которого Лин Фэн никогда не знал. «Запомни, как последний завет: Сила — меч. Острый, беспощадный, режущий саму реальность. Но то, ради чего ты его поднимаешь — твой щит. Не дай боли и ярости, что жгут тебя сейчас, как этот ад снаружи, сломать добро в твоем сердце. Не дай им выжечь сострадание дотла. Труд и упорство — верные союзники на долгом пути, но не позволяй им затмить человечность. Мир жесток, Лин Фэн, безжалостен, как стихия, пожирающая все на своем пути. Но он и прекрасен — в своей неукротимой борьбе, в своей стойкости перед лицом тьмы, в редких, чистых искрах духа, подобных светлячкам в кромешной тьме.» Голос его дрогнул, в уголках мудрых глаз блеснула влага, тут же высушенная жаром пожаров. «И… возвращайся. Когда будешь готов. Когда станешь тем, кем должен стать. Когда твой меч будет служить щиту. Эти двери…» — он кивнул на вход, за которым бушевал зримый ад, — «…всегда открыты для тебя. В памяти. В духе. В камне, что останется, когда пепел развеет ветер.»

«Встань, дитя,» — голос Вана Лу вновь обрёл ту учительскую твердость, что заставляла выпрямляться даже самых отчаянных учеников. «Путь долгий. Понадобится не только упорство.» Он подошел к неприметному ларю из темного, почти черного дерева, стоявшему в самом темном углу, заваленному свитками. Ларец был покрыт сложной, едва различимой резьбой, изображающей сплетенные молнии и клубящиеся тучи. Старик прикоснулся к скрытому замку — крошечной молнии из серебра — и тот открылся с тихим, влажным щелчком, будто вздохнул камень.

Из глубины, обернутый в ткань цвета грозового неба перед ударом, он извлек Меч. Ножны — потемневшая от времени и пота драконья кожа, без единой побрякушки, лишь шероховатая, живая фактура. Но когда Наставник Ван обнажил клинок, медленно вытягивая его, воздух в кабинете затрепетал. Раздалось тихое, но все заполняющее, низкое грозовое гудение, будто далекая, но набирающая неистовую мощь буря проснулась в узком пространстве. Лезвие было не просто темным — оно было цвета грозовой тучи в полночь, почти черным, поглощающим свет. Но по его идеально гладкой, отполированной веками поверхности бежали, извиваясь, крошечные, живые молнии — искры чистейшего, сжатого до предела грома. Они не просто светились холодным сине-белым светом — они пульсировали дикой, первобытной силой, древней и неукротимой. Заряженный, острый воздух заставил волосы Лин Фэна встать дыбом, а по коже пробежали мурашки, и в носу защекотало озоном.

«Жало Грозы», — произнес Наставник Ван с глубочайшим благоговением, держа меч так, будто он был хрупким сосудом, полным небесного гнева. «Реликвия времен самого Основателя. Не для изящных фехтовальщиков, танцующих с клинком в лунном свете. Он для тех, кто бьет как удар молнии — прямо, без уловок, сокрушая преграды не изощренностью форм, а чистой волей и яростью самой стихии. Он спал веками в забытьи, ждал. Ждал того, чей дух не согнется под его гневом, а вольет в него свою собственную, рожденную в боли бурю. Возьми. Пусть его гром отгоняет тьму, а молния освещает дорогу в самых непроглядных глубинах.»

Он протянул меч рукоятью вперед. Лин Фэн, затаив дыхание, ощутив сердцем пульсацию древней, дикой силы, протянул руку и взял его. Рукоять — шершавая, обтянутая кожей электрического ската, холодная на ощупь, но с глухой, мощной пульсацией внутри, будто в самом металле спала, а теперь пробуждалась, настоящая небесная буря. Вес был значительным, непривычным для легких, изящных мечей секты, но его мышцы, накачанные годами «Сердца Горы» и черной работы, восприняли его как родное продолжение, как недостающую часть. Искры на клинке вспыхнули ярче, зашипели, затанцевали быстрее, будто приветствуя нового хозяина, пробуя его дух на прочность.

Снаружи грянул сокрушительный взрыв, гораздо ближе прежних, прямо за стенами Зала. Стены содрогнулись, с потолка посыпалась штукатурка и пыль, зазвенели стекла. Крики и топот множества ног — они были уже здесь, ломая последние преграды. Голоса звучали чужими, жестокими.

«Иди!» — приказ Наставника прозвучал не просто резко, а как удар самого грома, заключенного в меч — оглушающе, не допуская ни тени сомнения. «Сейчас! Через ход в погребе! К реке! Не оглядывайся! Каждая секунда — жизнь!»

Лин Фэн кивнул, сжимая рукоять «Жала Грозы». Меч словно влил в него волну яростной, неистовой решимости, смешавшейся с его собственной, варварской силой, рвущейся наружу. Он бросил последний взгляд на Наставника — старого, хрупкого, в простой посконной одежде, с деревянным посохом в руке. Но стоял он недвижимо, как скала перед накатывающим цунами, как последний немой бастион уходящей эпохи. В его глазах не было страха, только спокойная, каменная решимость и… глубокая, тихая надежда, обращенная к бегущему ученику.

«Возвращайся, Лин Фэн,» — тихо, но отчетливо прошептал Ван Лу, и его слова прозвучали как благословение и заклинание сквозь нарастающий грохот за дверью. «С победой. Над собой. Над тьмой. С мечом, служащим щиту.»

Лин Фэн рванул вглубь Зала, к люку в погреб, чувствуя, как сердце разрывается на части от боли и невозможности остаться. Но ноги несли вперед, подгоняемые приказом, ревом «Жала Грозы» в его руке и древним инстинктом выживания. Внизу, в сыром, ледяном полумраке погреба, пахнущем землей, плесенью, кореньями и чем-то металлическим, он нащупал в стене знакомый неровный камень — тот самый, который случайно обнаружил, прячась от насмешек более удачливых учеников. Толкнул изо всех сил, напрягая мышцы спины и плеч. Камень поддался с глухим, скрежещущим звуком, открыв узкий, зияющий чернотой, как пасть подземного зверя, лаз. Запах сырой земли, гнили и далекой, бурной, неукротимой воды ударил в нос, обещая свободу и новые опасности.

Он уже приготовился нырнуть в эту бездонную черноту, когда услышал за спиной легкий шум, неестественно тихий среди общего грохота — как падение единственного лепестка сакуры на каменный пол. Инстинкт «Сердца Горы» сработал раньше сознания — он резко обернулся.

В проеме разрушенной взрывом стены, окутанная клубами едкого дыма и багровыми отсветами пламени, стояла Лань Синьюэ. Ее лунно-серебряные одежды, символ чистоты и недоступности, были покрыты сажей, разорваны в нескольких местах, обнажая царапины на бледной коже. Диадема сбита набок, несколько прядей черных как смоль волос выбились из прически и прилипли ко лбу, влажному от пота и усилий. Но она излучала ту же ледяную, сконцентрированную силу, что делала ее неприступной. За ней, в дыму, маячили фигуры старейшин Вэй и Чжана — их ауры ци пылали, как разъяренные солнца, сдерживая нападающих сокрушительными, ослепительными всплесками энергии, выжигающими воздух.

«Лин Фэн!» — ее голос, чистый и звонкий как удар хрустального колокольчика, удивительным образом пробил оглушительный грохот битвы и треск пламени. В ее огромных, обычно спокойных и глубоких, как ночные озера, глазах читалась паника, спешка и железная, непоколебимая решимость. Она метнула что-то маленькое и сверкающее, как падающая звезда, прямо к его ногам. «Возьми! Не теряй! Никогда! Клянись!»

Лин Фэн, не глядя, схватил предмет. Это была крошечная нефритовая подвеска, вырезанная с невероятным изяществом в форме феникса, охваченного стилизованным, вечным пламенем. Камень был теплым на ощупь, почти живым, и в его глубине пульсировал слабый, но стойкий серебристый свет, успокаивающий и обещающий.

«Талисман Предвидения Лунных Дворцов!» — крикнула Лань Синьюэ, одновременно отбивая летящий в нее черный, изогнутый клинок всплеском чистого, холодного лунного света, вырвавшегося из ее ладони и отбросившего нападавшего. «Он укажет путь… когда придет время! Когда заблудишься во тьме! Теперь БЕГИ! ЖИВИ!» Последнее слово прозвучало как молитва, как заклинание защиты, и как неоспоримый приказ.

Старейшина Вэй, заметив Лань Синьюэ и ее действие, рявкнул что-то невероятно гневное, его чудовищное ци, похожее на бурлящую, ядовитую лаву, сметало нападающих испепеляющей волной, но часть этой ярости, горячей и уничтожающей, была явно направлена на Лин Фэна. Связанный схваткой, он лишь метнул в его сторону взгляд. Взгляд, полный лютой ненависти, ледяного презрения и немого, но абсолютного обещания будущей расплаты.

Выбора не было. Лин Фэн сжал в одной руке шершавую, пульсирующую неистовой грозой рукоять «Жала Грозы», в другой — теплый, успокаивающий нефритовый феникс и холодный, режущий плоть камень Цзинь Бо. Его взгляд на миг встретился со взглядом Лань Синьюэ — в нем был немой вопрос («Почему?»), клятва («Вернусь.») и бездонная тревога за нее. Он кивнул, коротко, резко, не в силах вымолвить ни слова от нахлынувшего вихря чувств — благодарности, долга, боли, — и нырнул головой вперед в черноту лаза.

Липкая, леденящая, абсолютная тьма поглотила его мгновенно, как воды глубочайшего океана. Позади, резко приглушенные толщей земли и камня, оставались грохот гибнущей секты, душераздирающие крики, рев всепожирающего пламени — звуки умирающего мира.

Последний образ врезался в память, ярче и болезненнее любого ранения: Наставник Ван, немой, прямой страж Зала, опирающийся на посох в дверном проеме, его силуэт резко вырисовывался на фоне багрового зарева, готовый встретить врага в последний раз; и Лань Синьюэ, сияющий, хрупкий и невероятно стойкий призрак лунного света среди багрового пламени, бросившая ему талисман наперекор воле старейшин и всему аду вокруг.

Туннель был узким, сырым, бесконечно длинным и извилистым. Он полз, царапая локти и колени о шершавые, холодные камни, чувствуя, как грязь забивается под ногти. Его гнал вперед животный страх, острая, рвущая душу боль потерь и жгучее, неистовое стремление выжить. Воздух был спертым, тяжелым, пах сыростью, гнилью, плесенью и… чем-то древним, минеральным, как дыхание спящего дракона.

Грохот битвы, постепенно затихая, сменялся другим звуком — нарастающим, зловещим, непрерывным рокотом. Не успокаивающий шум ручья, а грозное, мощное урчание невидимой, но невероятно сильной подземной реки. Этот рокот обещал не покой, а новые, неизведанные и смертельно опасные испытания. Это был зов самого Источника, древнего и безжалостного, ждущего его впереди в подземных чертогах.

Он сжимал меч Наставника — «Жало Грозы», символ яростной воли, наследия погибающего мира и пробудившейся в нем самой бури. В другой руке пульсировал теплым, серебристым светом нефритовый феникс Лань Синьюэ — символ надежды, чистоты, тайны и обещания будущей встречи, нити, протянутой сквозь тьму. А камень Цзинь Бо впивался в ладонь ледяной болью, напоминая: самые страшные тайны, самые опасные враги и невысказанные предостережения ждут не позади, в пылающих руинах дома, а впереди, в глубинах неизвестного мира.

Путь Недостойного уводил его из родного дома, превратившегося в гигантский погребальный костер. Он уносил меч грома, талисман луны и камень с тремя трещинами — знаки веры, надежды, тайны и грозного предостережения. Впереди была тьма подземелий, рокот древнего подземного потока и испытания, которые должны были либо сломать его окончательно, стерев в пыль, либо выковать из посредственного ученика Зала Терпения нечто совершенно иное. Нечто, способное пошатнуть самые незыблемые основы мира силы, построенного на лотосах, что вознеслись над грязью, но забыли, где берут начало их корни. И первый шаг по этому Пути тонул в ледяной, беспросветной тьме.