Дорога на восток извивалась, как застывший змей, меж холмов, утопавших в безумном, пульсирующем ковре кроваво-алых лотосов. Их лепестки, напоминающие запекшуюся кровь титанов, источали тяжелый, дурманящий наркотиком аромат, который сплетался с едким, выворачивающим нутро дыханием серы, поднимавшимся из жерл горячих источников. Воздух над тропой не просто дрожал — он кишел от густой, почти жидкой ци, агрессивной и первобытно-живенной, обжигающей легкие при каждом вдохе, оставляя на языке вкус расплавленного железа и пепла. Лин Фэн шагал сам. Медленно. Каждый шаг был подвигом, отдаваясь глухим гулом боли в опустошенных, выжженных дотла каналах ци, словно по стеклянным осколкам. Но глубоко внутри, в самом даньтяне, теплилась крошечная искра — не гаснущий уголек, а алмазное семя, закаленное в горниле Испытания Корней. Она горела ровно, упрямо, вопреки всему. В руке его костяные пальцы сжимали посох из Шепчущего Дерева, древний и живой, отзывавшийся едва слышным, тревожным шелестом на каждый шаг. А в душе, яснее звезд Полюсной, горело нерушимое направление: Железный Мудрец Цинь.

Врата Кровавого Лотоса и Испытание Незримого Моста.

Источники здесь били не из земли, а из зияющих, словно раны мироздания, разломов в глянцево-черной скале, формировавшей исполинскую кальдеру. Это был амфитеатр древнего ада. Вода не просто кипела — она жила, бурлила и пенилась от концентрированной, дикой энергии, окрашивая камень в оттенки багрянца: от гниющей вишни до ослепительно-алого, бьющего по глазам. У самого входа, на естественной каменной площадке, омываемой волнами пара, их встретил не седовласый мудрец, а юноша-монолит. Ему вряд ли было больше двадцати пяти. Его тело казалось высеченным из вулканической бронзы древним кузнецом-демиургом: каждый мускул был четко очерчен под кожей, лоснящейся от испарины и адского жара, покрытой паутиной старых, белесых шрамов и замысловатых татуировок в виде переплетающихся живых цепей. Эти цепи мерцали тусклым, металлическим светом при малейшем движении, словно под кожей текли реки расплавленного звездного металла. Его глаза — холодные, бездонные, как лезвие только что заточенного клинка, погруженного в лед — были лишены всякого тепла, лишь оценивающая безжалостность. На нем — лишь простые, грубые холщовые штаны, выгоревшие до серости; торс обнажен, дышал жаром кальдеры.
 — Учитель не принимает, — голос юноши, назовем его Цзянь («Меч»), был плоским, окончательным, как удар кузнечного молота о наковальню в безвоздушной пустоте. Ни тени сомнения, ни искры интереса. — Уходите. Сила ваша… — его стальные глаза, холодные как космос, скользнули по Лин Фэну, будто взвешивая душу, — это хаос. Маяк во тьме. Привлечет Тьму. Она уже дышит вам в спину.

Лань Синьюэ, словно ледяной лотос, пробившийся сквозь раскаленный камень, шагнула вперед. Ее Слеза Вечной Зимы, хоть и потухшая, все еще излучала ауру неземного, пронизывающего до костей холода, заставляя пар клубиться вокруг нее плотными, почти осязаемыми вуалями. Ее голос, чистый и звенящий, как удар хрустальной льдинки о зеркало замерзшего озера, разрезал шипение и бульканье: — Старейшина Леса Шепчущих Клинков направила нас. Лин Фэн нуждается не в пути тела, изъеденного пустотой. Ему нужен путь духа. Путь, который знает лишь Железный Мудрец.

Цзянь медленно, словно с огромным усилием, перевел взгляд с Синьюэ обратно на Лин Фэна. Но смотрел он не на изможденную плоть, а сквозь нее — прямо в трепещущую, израненную сущность. Его стальные глаза сузились до опасных щелочек, в них мелькнуло что-то, похожее на искру изумления, мгновенно задавленную ледяным расчетом.
 — Он — разбитый сосуд, — констатировал Цзянь, каждое слово падало, как камень. — Его ци мертва, прах на ветру времен. Но воля… — он нахмурился, будто столкнулся с неразрешимым уравнением, — сильна. Глубока, как бездны между мирами. И… опасна. Опасна своей чуждостью, своим корнем в ином. Испытание простое: пройти по Незримому Мосту над Потоком Огня. — Он резко, почти презрительно, махнул рукой в сторону. Там, по самому краю пропасти, вилась узкая, не шире ступни, тропа из черного, раскаленного камня. Она огибала самый яростный, ревущий, как раненый дракон, поток кипящей кроваво-алой воды. Жар от него бил физической волной, выжигая кислород, заставляя воздух над тропой колыхаться и плавиться, как над горном. — Если твоя воля сплетет для тебя мост через пустоту и удержит от падения в кипящую бездну — войдешь. Один.

Лин Фэн лишь кивнул, его лицо было непроницаемой маской боли и решимости. Он мягко, но неумолимо высвободил свою руку из хватки Синьюэ. В ее глазах, таких знакомых и бесконечно далеких в этот миг, он прочел бурю: тревогу, граничащую с паникой, и — глубже, в самой сердцевине — непоколебимую веру. Веру в него, в его дух. Он подошел к началу тропы. Жар обрушился на него, как кузнечный мех, обжигая кожу даже сквозь ткань, заставляя слезиться глаза. Густой, едкий, сернистый пар застилал обзор, превращая мир в багровый кошмар. Шипение и бульканье воды сливались в злобный, насмешливый хохот подземных духов. Ноги его предательски дрожали, мышцы вибрировали от истощения и невыносимой нагрузки. Физически он был на волосок от срыва в кипящую пучину.

Он закрыл глаза. Не на ци — ее не было. На Якорь. На ту золотую, неразрывную нить, что тянулась из самой сердцевины его существа сквозь бездны к крошечной частице, запертой в кристалле над пропастью Забвения. Он ощутил его пульсацию — далекую, едва уловимую, но мощную, как сердцебиение мира. Ощутил ту частицу своей души — ее Незыблемость. Она была его фундаментом. Его скалой посреди бушующего хаоса. Он представил эту скалу не в душе, а под ногами. Твердую, нерушимую, вечную, помнящую рождение звезд. Камень Бытия.

Он сделал шаг на раскаленную докрасна тропу. Камень жгол подошвы сапог, жар проникал внутрь, прожигая до кости. Но тело не рухнуло. Его воля, кристаллизованная в незримый, но нерушимый мост между духом и реальностью, выдержала. Он пошел. Медленно. Нечеловечески медленно. Шаг. Пауза. Вдох, обжигающий легкие. Шаг. Не глядя вниз, в бурлящую, клокочущую, багрово-черную пучину, где пузыри лопались с хлюпающими звуками утопленников. Все его сознание, вся его израненная сущность была прикована к Якорю, к его собственной Незыблемости, воплощенной в этом далеком золотом свете. Жар пытался испепелить его плоть, превратить в пепел; слабость — подрезать подколенные сухожилия и сбросить вниз; демоны сомнения — шептать на ухо о бессмысленности. Но скала в его душе стояла нерушимо. Он чувствовал на себе пристальный, сканирующий взгляд Цзяня — жесткий, как сталь, но с внезапной, едва заметной искрой признания. И слышал сдавленный, облегченный вздох Синьюэ, прорвавшийся сквозь адское шипение пара.

Он прошел. Достигнув конца узкой ленты между жизнью и вечной болью, он обернулся. Не для триумфа над бездной. Чтобы доказать себе: путь, который он избрал сквозь боль и отчаяние — реален. Цзянь, не проронив ни слова, лишь резко, как удар кинжалом, указал рукой, обвитой мерцающими тату-цепями, вглубь кальдеры, к зияющему черному зеву пещеры, откуда валил самый плотный, почти осязаемый, багрово-серый пар, словно дыхание спящего дракона.

Пещера Раскаленных Грез и Кузнец Душ.

Переступив порог, Лин Фэн понял: это не пещера. Это была первобытная кузница мироздания. Гигантский грот освещался лишь адским багряным сиянием от бесчисленных бассейнов кипящей кровавой воды, бурлящих и плюющихся каплями расплавленного камня, оставлявшими дымящиеся черные пятна на полу. Воздух был настолько густым от пара, серы и концентрированной энергии, что им можно было подавиться; он звенел в ушах, давил на барабанные перепонки. Повсюду, как плоды хаотичного творения, лежали причудливые металлические слитки — одни черные как космическая ночь и поглощающие свет, другие сияли холодным, призрачным лунным серебром, третьи пылали внутренним алым огнем, как угли. А в центре этого инфернального пейзажа, посреди самого большого и бурлящего, как сердце вулкана, бассейна, на плоском, отполированным веками и жаром камне, сидел в позе лотоса человек-гора.

Железный Мудрец Цинь. Никакой дряхлости. Его тело, как и у Цзяня, было выковано из стали, жил и шрамов, но татуировки-цепи на нем были куда сложнее, древнее, покрывая торс, руки, даже шею, переплетаясь в замысловатые, гипнотические мандалы абсолютной силы. Его лицо, обрамленное седой, львиной гривой и бородой, казалось высеченным из вулканического базальта — неподвижным, вечным, не подвластным времени. Но глаза… Глаза открылись, когда Лин Фэн переступил порог. Они были цвета раскаленного добела железа в момент закалки — не просто красные, а ослепительно бело-желтые в центре, с прожилками расплавленного золота и багровых трещин по краям. И в них горел огонь нечеловеческого знания, немыслимой, накопленной за эпохи боли, и титанической, несгибаемой воли.
 — Ты пришел, Осколок Забвения, — голос Мудреца был похож на скрежет гигантских, ржавых шестерен, движущих сами основы мира. Каждое слово вибрировало в костях, отдавалось в зубах. — Я чувствовал пробуждение Якоря. Чувствовал твою… перерождающуюся Волю, дрожащую, как первый лист на ураганном ветру. И чувствую эхо Пустоты на твоих пятках. Густое, липкое, как смола проклятия. Зачем принес эту тень в мою кузницу?

Лин Фэн не стал льстить, не стал умолять. Прямота была его последним щитом и единственным мечом. Он выложил суть, как кладет кузнец раскаленный, искрящийся металл на наковальню правды:
 — Мое тело — руина, скрепленная волей. Ци — мертвый пепел в выжженных каналах. Но дух… он прошел сквозь Забвение. Он нашел нить к Истоку. Мне нужен путь. Не путь ци, не путь плоти, обреченной на тлен. Путь силы, рожденной из Памяти. Из Воли. Из Незыблемости. Чтобы защитить то, что дороже вечности. Чтобы понять тайну Якоря и Слезы. Чтобы вернуть то, что было отдано безвозвратно.

Цинь долго, невыносимо долго смотрел на него. Его раскаленный взгляд, казалось, прожигал Лин Фэна насквозь, сканируя каждую трещину в его душе, каждую искру воли, каждый шрам от боли, каждую тень страха. Лин Фэн физически чувствовал, как этот взгляд копается в самой сердцевине его существа, касается той золотой нити, тянется к частице в Якоре. — Артефакты Первопамяти… — проскрежетал он наконец, и в его голосе прозвучал гул далеких сверхновых и рождение планет, — они не молоты, не мечи. Не инструменты вовсе, мальчик. Они — Ключи. К состояниям духа, забытым до Великого Разделения Инь и Ян, льда и пламени, жизни и вечного Небытия. Ты коснулся Истока. Твоя душа, выжженная дотла Пустотой, чиста… как лист нетронутого белого металла перед первой ковкой. Но пуста. Мы наполним ее не ци… — его глаза вспыхнули ослепительно, — а Сутью. Сутью Памяти камня и звезд. Сутью Непоколебимой Воли титанов. Сутью Незыблемости самой реальности. — Он сделал паузу, и жар от его тела усилился, заставляя пот стекать по спине Лин Фэна ручьями. — Это будет больно. Больнее, чем Забвение. Это убьет слабого духом, разорвет слабого телом на атомы. Готов ли ты, Осколок, стать наковальней для собственной души? Готов ли быть переплавленным?

Лин Фэн посмотрел на Синьюэ. Она стояла у входа, силуэт ее терялся и проявлялся в клубящемся багрово-сером пару, как мираж, как последний якорь в бурю. Он вспомнил ее отчаянный, разрывающий душу крик у Источника: «Я НЕ ОТПУЩУ!» Вспомнил ту частицу своей души, запертую в Якоре, — крошечный, но неистребимый маяк во тьме небытия, их общую Память.
 — Готов. — Одно слово. Твердое, как скала под Мудрецом, звонкое, как удар молота о чистую сталь.

«Ковка Духа»: Рождение Песни из Боли и Воли.

Обучение было не пыткой. Оно было алхимической переплавкой самой сущности. Цинь не учил движениям, не наставлял в циркуляции энергии — ее не было. Он ковал. Используя раскаленные до цветов звездного спектра слитки «Слезы Феникса» (металла, впитывавшего боль и волю), излучавшие энергию, проникающую сквозь плоть прямо в ядро души, и всепоглощающий, выжигающий душу жар кипящих источников Кровавого Лотоса, Мудрец создавал зоны экстремального воздействия, где стиралась грань между материей и духом, где боль становилась топливом, а воля — молотом.

1. «Память Камня»: Лин Фэн лежал часами на плите из черного вулканического стекла, раскаленной до ослепительного белого каления. Задача — не концентрироваться на боли, пожирающей кожу, мышцы, испепеляющей нервы (запах горелой плоти стоял густым смогом), а слиться с ощущением вечности камня под ним. Чувствовать его непоколебимость, его древнюю, немую мудрость, его память о временах, когда горы были молодыми иглами земли, а океаны только рождались из слез неба. Цинь стоял рядом и бил по плите гигантским, покрытым рунами первозданной силы молотом — не по телу Лин Фэна, но чудовищные вибрации сотрясали кости, мозг, самое ядро его существа, требуя удержать хватку на сути камня, на его Незыблемости. Лин Фэн чувствовал, как его собственная воля, его связь с Якорем, под этими ударами не ломается, а кристаллизуется, становится тверже адаманта, холоднее глубинного льда. Он учился не просто ощущать Незыблемость внутри, но и проецировать ее вовне, как невидимый, но несокрушимый щит, заставляя раскаленный воздух слегка искривляться вокруг себя. Его тело покрывалось жуткими, мокнущими ожогами, но дух закалялся, становясь острым и ясным, как лезвие после заточки.

2. «Воля Воды»: Его погружали по шею в кипящий родник Кровавого Лотоса. Боль была абсолютной, белой, стирающей границы сознания, превращающей мир в сплошной огненный вихрь. Кожа немела, потом горела снова, кровь в жилах казалась расплавленным свинцом. Задача — не бороться с агонией плоти, а слиться с неукротимым, яростным потоком кипятка. Чувствовать его бесконечное движение, его разрушительную мощь, сокрушающую скалы, его очищающую ярость, выжигающую нечисть. Представить свою Волю как такой же поток — неудержимый, всесокрушающий, способный смыть любую преграду, перемолоть любую твердыню. Цинь, стоя на краю, как демон-наблюдатель, монотонно, как жернова судьбы, читал вслух древние тексты о битвах космических титанов, о рождении и гибели звезд, о ярости первобытных стихий. Слова обжигали сознание сильнее кипятка кожу, врезаясь в память, пробуждая древние инстинкты ярости, непокорности, неукротимой силы. Лин Фэн учился вкладывать в свою Волю направленность, ярость, непреклонность. Искра в его опустошенном даньтяне начала отзываться слабой, но ритмичной пульсацией, пытаясь слиться с этим внутренним, бурлящим потоком силы, превращаясь из искры в тлеющий уголь ярости.

3. «Симфония Металла»: Самое сокровенное и мучительное испытание. Цинь заставлял его брать в голые, покрытые струпьями и свежими ожогами руки раскаленные докрасна, дожелта, добела слитки «Слезы Феникса». Металл не просто был горячим — он пел. Вибрации, исходящие от него, проникали сквозь кости, в мозг, в саму душу — высокий, чистый, звенящий плач или низкий, угрожающий, ревущий гул, в зависимости от «характера» слитка. Мудрец объяснял, его голос сливаясь с этой металлической песнью: каждый слиток хранит Память. Память ковки, когда молот титана придавал форму. Память руды, рожденной в недрах земли под чудовищным давлением эпох. Память стихий Огня, Земли, Воздуха, что выпестовали его сущность. Лин Фэн должен был услышать эту Память. Не ушами. Душой. И заставить свою собственную Память — тихое озеро детства, лицо отца, ярость предков, горечь невосполнимых потерь, жгучую любовь к Синьюэ, ледяную жертву у Источника, золотой свет Якоря — резонировать с ней. Слить свою Память с Памятью металла в единую, неповторимую «Песнь Существования», где боль становилась нотой, воля — ритмом, а любовь — мелодией.

Прорыв: Удар Вечной Песни у Края Бездны.

Через неделю этого ада, когда тело Лин Фэна представляло собой сплошную, мокнущую и дымящуюся рану, а дух был раскален докрасна, как слиток «Слезы Феникса» в момент высшей закалки, случилось нападение.

Не люди. Не клан Прилива. Стражи Порога. Двое. Они материализовались из самых густых, ядовитых клубов пара, бесшумные, как сама смерть, смертоносные, как абсолютный нуль Пустоты. Их безликие, гладкие шлемы были повернуты к Лин Фэну. Цель была кристально ясна — стереть угрозу. Цинь и Цзянь рванулись навстречу одновременно, с ревом разъяренных драконов. Могучие тела, покрытые мерцающими цепями татуировок, вспыхнувшими ослепительным светом, столкнулись с ледяной, механической точностью и абсолютной, бездушной безжалостностью автоматов Небытия. Кулаки Циня, обернутые сгустками раскаленной докрасна энергии Сути, звенели о энергетические щиты Стражей, разбрасывая снопы искр. Молниеносные, как мысли змеи, удары Цзяня, каждый несущий сконцентрированную Волю, словно клинок, отражались с нечеловеческой ловкостью. Бой был яростным, разрушительным — удары оставляли вмятины в скале, срывали сталактиты, пещера дрожала, как в предсмертной агонии, бассейны вздымали клубы пара.

Одному из Стражей удалось проскользнуть, как тень сквозь свет. Ледяной клинок, не материальный, а сотканный из чистой, аннигилирующей Пустоты — темной, бездонно холодной, замораживающей саму душу, — протянулся к спине Лин Фэна, который стоял у самого края глубочайшего кипящего бассейна, пытаясь унять бурю в душе после изматывающего сеанса «Симфонии Металла». Лань Синьюэ, забыв о собственной безопасности, бросилась вперерез, ее потухшая Слеза Вечной Зимы лишь бессильно сверкнул тусклым отблеском льда в багровом свете…

Лин Фэн увидел. Мгновение растянулось в вечность. Клинок абсолютной смерти, несущий небытие, уже ощущаемый холодом в спине. Бездонный, животный ужас в глазах Синьюэ. Ярость Циня, отброшенного вторым Стражем на скалу с глухим, костоломным стоном. И он не подумал. Его дух, закаленный в адской кузнице, среагировал сам. Он собрал ВСЕ:

• Незыблемость Камня — непоколебимый фундамент, скала, на которой стоит мир.

• Неудержимый Поток Воли — яростная, сокрушающая река силы, направленная на защиту.

• Песнь Памяти — о ней, о себе, об их жертве у Источника, о золотом свете Якоря, о любви, о потере, о ярости, о тихом озере — слитая в единую, пронзительную Суть Бытия.

Он развернулся. Не для удара кулаком. Он протянул руку. Ладонь, обожженная до черноты и дрожащая от напряжения, была обращена к настигающему Стражу. И из нее, не из ци  (ее не было!), а из самой глубины его духа, проецируемой через неразрывную золотую нить к Якорю, хлынула Волна Реальности.

Это была не энергия ци. Это было Воплощение. Воплощение их общей Памяти, их Любви, их Жертвы, его Незыблемости. Волна сияла цветами Якоря — глубоким, лунным золотом, пронизанным жилками багровой боли и призрачной синевы Слезы. Она не сожгла, не заморозила. Она исказила пространство вокруг лезвия Стража и его самого. На миг — короткий, как удар сердца, но бесконечный в своей значимости — Страж и его клинок замерли. Не просто остановились. Они словно погрузились в густейший янтарь искаженного времени и реальности, сотканный из чистой Воли Лин Фэна. Лезвие Пустоты дрожало в сантиметрах от груди Синьюэ, но не могло двинуться ни на миллиметр вперед. Воздух вокруг них колебался, мерцая золотом и багрянцем, как мираж в пустыне.

«Удар Вечной Песни». Не атака. Контроль. Контроль над тканью реальности через чистое, немыслимое воплощение Воли и Памяти.

Длилось это миг. Очень короткий миг. Лин Фэн рухнул на колени, как подкошенный дуб. Горячая, алая кровь хлынула из носа и ушей, заливая обожженную грудь, капая на раскаленный камень с шипением. Его тело кричало от чудовищной перегрузки, от ощущения, что душа рвется на клочья, что каналы, и без того мертвые, трещат по швам. Но этот миг дал Циню драгоценное время. Молот Мудреца, раскаленный добела и несущий в себе Суть Гнева Земли, всей ее неукротимой, сокрушающей горы мощи, обрушился на замершего, беспомощного Стража. Ледяной автомат, лишенный возможности двигаться или защищаться, треснул, как хрупкий фарфор под прессом, и рассыпался на тысячи мерцающих холодным светом осколков Пустоты, прежде чем его «напарник» успел среагировать или отозвать его.

Тишина. Грохот боя стих, оставив после себя звон в ушах. Лишь шипение и бульканье кипящих источников нарушали внезапную, давящую тишину. Цинь тяжело дышал, его могучая грудь вздымалась, раскаленные, как печи, глаза были прикованы к Лин Фэну, который, дрожа всем телом, с усилием, превозмогая невыносимую боль, поднял голову. В глазах Мудреца не было одобрения. Было глубокое потрясение, смешанное с тревогой, граничащей с ужасом.
 — Ты… не контролируешь это, — проскрежетал он, его голос звучал хрипло, надсадно. — Эта сила… она вырывает куски из твоей души, как клещами. Ты играешь с огнем, способным спалить тебя дотла, испепелить самую суть, превратить в прах даже память о тебе. Но… — он медленно, тяжело кивнул, словно признавая неизбежность, — это твой путь. Путь Осколка, превращающегося в Ключ. Ты научился воплощать Суть. На миг. Теперь научись владеть ею. Или следующего мига… — его раскаленный взгляд стал ледяным, — у тебя не будет. Следующего мига не будет ни у кого.

Лин Фэн с трудом поднял свою дрожащую, окровавленную руку. Ту самую, что остановила Пустоту. Он чувствовал страшную, леденящую опустошенность, будто выскобленную изнутри, чувство, что часть его души была вырвана с корнем для того удара. Но и… мощь. Не физическую. Не ци. Мощь духа, способного напрямую, грубо, неистово влиять на саму ткань реальности, пусть ценой собственного уничтожения. Он встретился взглядом с Синьюэ. Она стояла, бледная как лунный свет на снегу, рука прижата к груди, где замер клинок небытия. В ее глазах бушевала буря: дикий, нечеловеческий ужас за него, за его израненную душу, и немой, леденящий вопрос, висящий в багровом пару: Что ты сотворил? Во что ты превращаешься?

Высоко в небе, невидимая за плотной пеленой багрового пара, пролетела крылатая тень, рассекая клубы, как черный клинок. Ее ледяные, лишенные эмоций глаза-сенсоры с безупречной точностью зафиксировали вспышку золото-лунной волны, исказившей пространство. Потоки данных потекли ручьем. Угроза переоценивалась. Носитель Чужеродного Якоря развивался опасными, непредсказуемыми, нарушающими все расчеты темпами. Протоколы Тьмы требовали немедленной эскалации ответных мер. Рассвет, пробивавшийся над кальдерой Источников Кровавого Лотоса, был окрашен не только в привычный багрянец кипящей воды, но и в новый, тревожный оттенок — цвет силы, рожденной из духа, и надвигающейся, неотвратимой бури возмездия. Путь на вершину, казавшийся безнадежным, сделал первый, невероятный, пугающий прыжок в неизведанную бездну возможностей, где цена силы измерялась кусками собственной души.