Мгновение замешательства Владычицы Забвения длилось лишь до следующего сокрушительного удара Незыблемого Сердца Лин Фэна. Золото-багровый свет, вздыбившийся, как разъяренный зверь от оскверненного Камня Памяти и леденящего страха за Синьюэ, рванул вперед. Он не просто резал — он прожигал, шипел и трещал, распарывая клубящийся черный пар, распыляя в алмазную пыль застывшие глыбы льда. Он не вел — он буквально вырывал из ледяных объятий хаоса Лань Синьюэ, чья рука в его руке была не просто ледяным, а вмерзшим в плоть якорем отчаяния, а Слеза Вечной Зимы в другой — леденяще-жгучей путеводной искрой сквозь мрак.
 — К Источнику! — его крик был сметен, как щепка, оглушительным ревом пробуждающегося титана, сотрясавшим самые кости мира. Но она услышала его не ушами — вибрацией этого крика отозвалось что-то глубоко в ее груди, рядом с замерзающим сердцем. Их дуэт Песни Разлома захлебнулся, обрубленный, сменившись слепым, инстинктивным броском к самой пасти бездны. Оттуда лился не просто холод, а сам Абсолютный Ноль, выжигающий душу, и черный свет, не стиравший, а растворяющий контуры реальности, заставлявший края зрения течь, как расплавленный воск.

Они ворвались в Глаз Бури. Пространство здесь не дышало — оно агонизировало. Каменное дно гигантской кальдеры не трескалось — оно крошилось, осыпалось в беззвучном вакууме, обнажая не магму, а пугающую, беззвездную, всепоглощающую черноту межзвездной Пустоты, от взгляда на которую сводило желудок. Над этой бездной, в самом центре, висело Сердце Забвения — не артефакт, а пульсирующая, сочащаяся черным инеем рана в самой плоти мироздания. Оно представало сгустком черного льда, столь темного, что он поглощал даже отблески их сил, испещренным трещинами, из которых не просто сочился, а извергался тот самый черный свет. Каждая трещина мерцала тускло, как угасающая сверхновая, испуская последние судороги света перед вечной тьмой. От него исходила не сила, а само воплощение отрицания. Отрицание тепла, превращавшее кровь в шлак; отрицание света, слепившее внутренним мраком; отрицание времени, заставлявшее каждую секунду длиться вечностью; отрицание памяти, вытравливающее «я» из души. Это было само Дыхание Владычицы — беззвучный вихрь небытия.

И у его основания, вросший в черный лед, словно гангренозная опухоль, стоял Изгнанник. Его тело было почти неразличимо, слившись с мертвой материей в единый, пульсирующий черными жилами уродливый нарост. Лишь искаженное лицо, застывшее в гримасе экстатического безумия, и единственная рука, вцепившаяся когтями в основание Сердца, как паразит в сосуд, излучали нечеловеческий, отвратительный восторг. Черные жилы Пустоты пульсировали, набухая, перекачивая искаженную мощь от Сердца к нему, раздувая его уродство.
 — Сли–шком… поз–дно… — его голос был не скрежетом, а лязгом разламывающихся космических плит, звуком фундамента мира, дающего трещину. — О–на… пробуждается… Я — ее Глашатай Пустоты! Я — Ледяное Копье ее Воли! Мир… будет выскоблен досуха… от вашей жалкой Памяти… От ваших шепчущих теней прошлого!

Лин Фэн не стал отвечать. Ответом был удар. Не по Изгнаннику. По самому зияющему жерлу мироздания — Сердцу Забвения. «Сердце Пробуждающихся Царств» на его груди вспыхнуло не просто солнцем — оно стало микроскопической сверхновой, ослепительно-золотой, с багровыми всполохами ярости. Он вложил в него всю ярость песчаных предков, клокочущую в жилах; всю неистовую мощь проклятия, обращенную против тьмы; но главное — всю свою Память: кристально-холодную гладь озера под двумя лунами; непоколебимый огонек веры в ее глазах, когда все рушилось; горечь утрат, острое, как нож; и ту хрупкую, теплую нежность, расцветшую, как ледяной цветок, в убежище среди смертоносного холода. Это была атака не силы против силы, а самого Бытия — крика «Я ЕСТЬ!» — против безмолвного «ТЕБЯ НЕТ» Небытия.

Багрово-золотой луч, гулкий, как удар гигантского колокола по реальности, ударил в черный сгусток. Вселенная содрогнулась в основах. Черный свет взвыл, свернулся клубком, трещины в Сердце Забвения на миг зияли кроваво-черными безднами. Но этого было мало. Сердце лишь содрогнулось, как живой организм под ударом. Уничтожить его напрямую было все равно что пытаться разрушить тень — оно было фундаментальным якорем Владычицы, точкой ее соприкосновения с миром.
 — Синьюэ! Печать! — захрипел Лин Фэн, ощущая, как адский холод Сердца не просто высасывает, а вымораживает его силу изнутри, превращая кости в хрупкий лед, мышцы — в одеревеневшую паутину. — Не разрушать! Заменить! Нашим!

Она поняла. Сердце ее сжалось от ужаса за него, от гнева к Изгнаннику, но в глазах, залитых слезами не страха, а яростной решимости, вспыхнул стальной блеск. Она подняла Слезу Вечной Зимы. Ледяной артефакт отозвался слабым, но чистым звоном в ее дрожащей руке. Не для атаки. Для Печати. Печати Жертвенной Любви, которую запечатлела в ней мать ценою жизни. Она начала петь. Не разрушительную Песню Разлома, а древнюю, колыбельную Песню Вечной Связи, ту самую, что пели матери дочерям в лунные ночи у Изначального Озера. Чистый, серебристо-голубой свет Слезы хлынул не на Сердце Забвения, а на Лин Фэна, обвивая его золото-багровый луч, как плющ обвивает дуб. Не сливаясь грубо, а сплетаясь в невиданный узор — ее лунная нежность вплеталась в его солнечную ярость, ее жертвенная готовность отдать все — в его неистовую волю сохранить все. Их энергии не создавали противоречивую симфонию — они творили единую, неразрывную, сияющую Золото-Лунную Нить Жизни и Памяти, сотканную из их душ.

Эта Нить, тонкая, как паутинка, но прочнее адаманта воли, устремилась к трещинам Сердца Забвения. Не для разрушения. Для исцеления язвы мироздания через замещение. Они не пытались уничтожить якорь Владычицы — они предлагали миру НОВЫЙ якорь. Якорь из их общей Памяти (озеро, боль, надежда), их Любви (хрупкой, но выстоявшей в буре), их Жертвы (готовой свершиться здесь и сейчас), их Незыблемого Духа (двух сердец, бьющихся как одно против Пустоты).
 — НЕЕЕТ! — взревел не голос, а сама искаженная Пустота из горла Изгнанника, когда он почувствовал, как его связь с Сердцем дрогнула, как яд их света проникает в его черную плоть. Он отторгся от Сердца, с мерзким хрустом ломая сросшиеся с ним черные льдины. Его тело, как живая глина безумия, исказилось, вытягиваясь, формируя гигантский, зловещий клинок из чернейшего льда и сгущенной до твердости ада Пустоты. Клинок был направлен не просто на Лань Синьюэ — он был воплощением ненависти ко всему живому, что она олицетворяла, к самой идее Памяти и Любви. — ТЫ НЕ ОСКВЕРНИШЬ ВЕЛИКОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ! ТЫ УМРЕШЬ ПЕРВОЙ!

Лин Фэн увидел удар. Увидел тень смерти, не накрывающую, а пронизывающую Синьюэ, полностью погруженную в плетение Нити, беззащитную. Отвести удар? Физически — немыслимо. Его сила, его воля, его само его существо были туго вплетены в Золото-Лунную Нить, он был живым канатом, удерживающим связь с всепоглощающей чернотой Сердца, чувствуя, как его душа истирается о края небытия.

Выбор. Каждый нерв кричал. Миг длиною в вечность. Оторваться — значит порвать Нить, обречь мир, предать ее жертву. Остаться — значит увидеть, как клинок Пустоты рассечет ее пополам.

Он выбрал третье. Выбрал невозможное.

С нечеловеческим ревом, в котором слились воедино ярость Песчаных Царей, рвущая душу боль Проклятия и всесжигающая любовь к ней, Лин Фэн с неимоверным усилием воли разорвал связь с Сердцем Забвения своей силой. Не всю. Он отшвырнул свое физическое «я» от Нити, но оставил вплетенную в трещины Сердца частицу своей души, клочок своей Незыблемости, как якорный крюк для их Золото-Лунной Нити. И, используя последний импульс отрыва, как катапульту, шагнул НАВСТРЕЧУ удару Изгнанника, между клинком и Синьюэ.

Ш-ш-ш-КРЕЕЕЕТ-Т-Т!

Звук был ужасен — как ломаются миры. Клинок из черного льда и Пустоты не просто пронзил — он ВРУБИЛСЯ в его грудь. Не в сердце. Рефлекс воина, последний рывок — и клинок вошел чуть левее, под ключицу, вырвав лоскуты плоти, раздробив кость. Но удар был всесокрушающим. Алая и золотистая кровь фонтаном брызнула на черный лед. Багрово-золотой свет «Сердца Пробуждающихся Царств» не просто взорвался — он РАССЫПАЛСЯ, как разбитая хрустальная сфера, на мириады раскаленных золотых песчинок, каждая из которых несла искру его Памяти, каплю его воли, обломок его клятвы. Эти песчинки, словно разъяренные осы, впились в клинок Изгнанника, в его черную плоть, в окружающий лед. Не убивая. Окутывая, сковывая, цементируя. Запечатывая. Мгновенно превращая его в чудовищную ледяную статую, пронизанную сетью золотых жил-нитей, его последний безумный вопль застыл во рту ледяным пузырем.

В этот миг, игнорируя боль в собственной душе от его мучений, стиснув зубы до крови, Лань Синьюэ с последним, выдохнутым из самой глубины души усилием завершила Печать. Золото-Лунная Нить, лишившаяся его физической поддержки, но удерживаемая той самой частицей его души, как крюком в Сердце Забвения, натянулась с такой силой, что зазвенела, как тетива божественного лука. Слеза Вечной Зимы в ее руке треснула с тонким, чистым звуком, как падающая сосулька, но не рассыпалась — она стала фокусом Печати, ее кристаллическим сердцем.

ГРОМОТРЯСЕНИЕ БЫТИЯ!

Черное Сердце Забвения не разрушилось и не исчезло. Оно… переродилось. Черный лед потрескался, осыпался, как скорлупа, обнажив золотисто-лунный кристалл, испещренный багровыми прожилками, как вены из чистого света. Трещины, из которых лился мрак, затянулись мерцающей сияющей пылью Памяти — осколками их жизней, их борьбы. Рев Владычицы не стих, но из яростного, всесокрушающего вопля пробуждения превратился в низкий, недовольный гул, затем — в глубокий, бездонный вздох вселенской усталости и… отступления. Черный свет погас, схлопнулся, сменившись мягким, сложным, пульсирующим мерцанием нового артефакта — «Якоря Двух Сердец». Пробуждение было не отменено, но отодвинуто в бесконечную даль будущего. Запечатано наново, на века или тысячелетия. Якорем стала не просто сила — их общая жертва, их нерушимая связь, их Память, вплавленная в саму ткань реальности.

Лин Фэн не рухнул — он медленно осел на колени. Горлом хлынула густая, алая, смешанная с золотыми искрами кровь, заливая его разбитую грудь, капая на черный лед, где она мгновенно застывала рубиновыми каплями. Его глаза померкли, зрачки расширились, теряя фокус, отражая мерцающий Якорь и ее отчаянное лицо. Он чувствовал, как та самая частица души, оставленная в Якоре, стала магнитом, неудержимо тянущим остатки его сознания в бездонную, ледяную пучину спящей Владычицы. Он видел, как Лань Синьюэ, с лицом, искаженным горем и яростью, с потухшей, треснувшей Слезой в одной руке, падает рядом, ее руки, холодные, но несущие последнее тепло жизни, тянутся к нему, ее крик, полный невыносимой боли, терялся в наступающей гробовой тишине затихшего ледника.
 — Синь…юэ… — прошептал он, пытаясь шевельнуть онемевшими губами, ощущая вкус крови и ледяной металл на языке. Пытаясь отчаянным усилием умирающей воли поднять отяжелевшую, как гора, руку, чтобы дрогнувшими пальцами коснуться ее лица. — Обещал… вернуться… Вре… жду… прости…

Не тьма, а ледяной, безвоздушный вакуум небытия накрыл его. Но последним ощущением перед погружением в беззвездный холод было не дыхание Забвения, а жгучее тепло ее слез на своей коже, давление ее ладоней, сжимающих его лицо с отчаянной силой, и срывающийся, хриплый, но полный неистовой воли шепот, пробивающийся сквозь гул в ушах:
 — Нет! Не смей уходить! Держись! Я не отпущу тебя! Ты СЛЫШИШЬ МЕНЯ? Я НИКОГДА НЕ ОТПУЩУ!

Ледяная Пустошь замерла. Ветер утих, затаив дыхание. Над кальдерой, где минуту назад бушевал ад противостояния Бытия и Небытия, теперь висел, излучая тихое могущество, огромный, мерцающий сложным сиянием (золото рассвета, серебро луны, багрянец жизненной силы) Якорь Двух Сердец. Он пульсировал ровным, умиротворяющим, как дыхание спящего гиганта, светом, сдерживая зияющую бездну под ним. Рядом с ним, навеки скованный, как в саркофаге, золотым льдом, пронизанным светящимися нитями, стоял немой, ужасающий памятник безумию и поражению — Изгнанник.

На самом краю кальдеры, у самого жерла запечатанной бездны, там, где камень переходил в пугающую черноту вакуума, лежали двое. Лань Синьюэ, обессиленная до дрожи в руках, с лицом, залитым слезами и запекшейся кровью, но ЖИВАЯ, с огнем борьбы в потухших было глазах, прижимала к себе безвольное, тяжелое тело Лин Фэна. Его грудь неподвижна, ни единого вздоха. Сияние «Сердца Пробуждающихся Царств» погасло, оставив на груди лишь потускневший, холодный на ощупь артефакт, похожий на мертвый уголь. Но она не плакала теперь. Ее руки светились остатками лунной силы — не ярким светом, а ровным, упорным сиянием, как светлячки во тьме. Она вкладывала в них ВСЕ — остатки ци, всю свою волю, всю свою любовь, всю свою Незыблемость, пытаясь залатать страшную рану, сшить разорванную плоть, удержать ускользающую жизнь, согреть остывающее тело. Она шептала, и каждый слог был заклинанием, молитвой, приказом мирозданию: — Вернись… Слышишь? Вернись ко мне, Лин Фэн… Ты ДАЛ СЛОВО! Ты ОБЯЗАН вернуться… Я буду ждать… Я буду ЗНАТЬ…

И глубоко в бездне, запечатанной Якорем Двух Сердец, в бескрайней, ледяной пучине, где спала Владычица Забвения, та самая частица души Лин Фэна, вплетенная в золото-лунную Нить Печати, отозвалась. Слабый, но упорный, непокорный золотой огонек замигал во тьме, как крошечный, но не гаснущий маяк в кромешной ночи океана. Борьба не закончилась. Она лишь сменила поле битвы. Путь на вершину потребовал новой, немыслимой жертвы — пути сквозь само Забвение обратно, к свету. Но Лань Синьюэ не сомневалась ни на миг. Она будет ждать. Она будет верить. Она будет светить ему своей волей и любовью, как Путеводная Луна во тьме. Потому что он был сильным. Настоящим. Неотступным. И он дал Обещание. А она верила в его обещания крепче, чем в силу камня, глубже, чем в законы времени, сильнее, чем в саму возможность небытия. Рассвет после Зимы Забвения только-только занялся на краю искалеченного мира, и его первый, робкий луч упал на два сердца — одно, отчаянно, яростно бьющееся на краю бездны, и другое — затерянное в ледяной вечности, но упорно, шаг за шагом, ищущее путь Домой, к этому свету.