(Это не просто повесть. Это — литературный монумент. История любви, боли, преодоления и верности, рассказанная с беспощадной честностью и редкой художественной силой.
В центре — реальная фигура: гениальный химик, доктор наук Юрий Гельфонд, человек, шедший вопреки всем обстоятельствам. Он мог бы получить Нобелевскую премию. Он ушёл слишком рано.
Это — рассказ о нём. И о женщине, которая тоже шла против течения. С. Гринберг)

Юрка добивался её долго и настойчиво. Невысокого росточка, тяжёлого телосложения. Короткие, бесформенные ноги, грубые черты лица. Она, очевидно, принадлежала к тем женщинам, которых жизнь обожгла, но при этом наградила дикой, почти животной притягательностью. Мужчины липли к ней, как к меду — сладкому, но с примесью горечи.
Звали её Татьяной. Слухи о её доступности шептались давно по закоулкам Ленинградской Финляндки. Юрка знал: она была любовницей его брата Бори — единственного и обожаемого. Но и это не остановило его. Он рвался к ней, как мотылёк к пламени.
— Слышь, может пройдёмся?
— С тобой, что ли?
— Ну, со мной, а с кем?
— Не, милок, для тебя у меня времени нет.
Отказы били по самолюбию, как плетью. Раз за разом. Но страсть только крепла. Желание обладать ею жгло изнутри.
Юрка родился не вопреки — а назло всему: холоду, голоду, страху.
Мать, чтобы прокормить его, меняла остатки украшений на котлеты подозрительного происхождения. Многие знали — и были уверены: в них было трупное мясо. Но молчали. Тогда не спрашивали. Главное — выжить в этом ледяном аду. Эта блокадная «тайна» так и осталась тайной за семью печатями.
Недоедание, рахит, болезни — всё оставило след. Но мальчишка рос крепким, упрямым, с блеском в глазах. Эти глаза — серо-зелёные, как мартовский лёд, — он унаследовал от матери. А смуглая кожа и чёрные брови — от отца. Но именно глаза часто предавали: слезились, краснели, болели.
Диагнозов было много. Ясности — никакой. «Аутоиммунное», — твердили врачи. А на самом деле — след той страшной зимы сорок второго, когда жизнь всё же решилась родиться — наперекор всему.
Выжил он, наверное, лишь потому, что мать не дала ему умереть.
Она молилась — но не тихо, не кротко. Не заученными словами, а как умела: в полголоса, в полумысли.
Своего Бога она носила в себе — с детства, из польского костёла, куда бегала девочкой. Теперь Его имя было шёпотом в темноте, просьбой без свечей.
А днём — согревала сына телом, поила теплом, кормила с пальца, с ложки, со своего рта. Не еду — волю.
Пока он дышал — она не спала. Пока он стонал — она пела, хрипло, на одном дыхании, какие-то детские, забытые ею самой, песни.
Она прошивала в нём жизнь — тонкой иглой, с кровью на кончике. И он выжил.
Как росток сквозь лёд. Как крик сквозь замёрзшие губы. Как — назло.
Семья Юрки по советским меркам была зажиточной.
После войны им выделили четырёхкомнатную квартиру в «сталинке» — недалеко от Финляндского вокзала. Высокие потолки, паркет, лепнина, тяжёлые портьеры. Дом с колоннами, широкими подоконниками и массивной входной дверью со звонком на шнурке — почти как в кино.
Отец был гордостью семьи. Боевой лётчик. Войну начал майором, закончил — полковником лётной части Ленинградского военного округа. Рафинированный интеллигент, начитанный, с живым умом и безупречными манерами. Большой знаток истории — он часами рассказывал о древних битвах и маршалах, будто сам участвовал в их жизни. Мужчина из тех, на кого равняются — и в строю, и за столом.
Мать — петербурженка в пятом поколении, польского происхождения. Тихая, собранная, с руками, вечно занятыми делом, и лицом, которое ничего не выдавало. Очень красивая. Светловолосая, с прозрачными голубыми глазами — в ней было что-то от Орловой, только без сцены и блеска. Всё — внутри: достоинство, мягкость, несгибаемая вера. Даже в безбожные времена она умудрялась не терять её — не на словах, а в глубине. По воскресеньям будто исчезала: веру прятала, как святыню, под платком.
Если семья Юрки держалась на тепле, силе и достоинстве, то Танина жизнь — на обломках. Там, где у Юрки был дом — у неё был страх. Там, где была забота — у Тани стояла пустая тарелка. Жизнь не зеркалила — она глумилась.
У Тани не было семьи. Не стало — давно. Мать спилась и умерла, как собака, у пивной лавки. Тело обнаружил соседский мальчишка. Он и сообщил, что её куда-то увезли. Опознавать было некому. Никого не осталось.
Тане тогда было одиннадцать.
А потом — неизвестно откуда — появился какой-то мужик. Представился отцом.
Документов не показал, вопросов не любил. Просто заехал и остался — как будто всё так и было.
С тех пор они жили вдвоём — в тесной, прокуренной комнате коммуналки. Водка, женщины, мат, грязь — всё смешалось в один вязкий, невыносимый быт.
Таня старалась не быть дома. Бегала к тёте Гале — единственной ниточке, что связывала с человеческим. У тёти была ванна, овсяный суп и иногда — ласковое слово.
Коммуналка у тёти была не лучше — но чище.
На стене в ванной висел список с временем на мытьё: фамилии, дни, часы — всё по порядку.
Ржавый кран, тёплая плитка под ногами, запах хозяйственного мыла.
Но какое же это было счастье — смыть с себя грязь, въевшийся в волосы табачный смрад, чужую вонь…
Словно снять кожу прошлого.
Несмотря ни на что, Таня пыталась учиться.
Не для оценок — для спасения. Учебники были её единственным способом остаться собой.
Иногда она закрывалась в общем туалете, чтобы хоть немного побыть в тишине. Сидела на крышке, прижав тетрадь к коленям, водила ручкой в темноте, пока не начинали колотить в дверь.
За это ей тоже доставалось — и от «отца», и от соседей.
Но тётя Галя и ещё несколько добрых душ вмешались. Самозванца выгнали. Оказался — обычный бомж, аферист, пристроившийся к ребёнку, как к хлебной корке.
Очередной удар судьбы не заставил себя ждать. Неожиданно, от инфаркта, ушла тётя Галя — её единственная ниточка к человеческому теплу.
Таня пережила это тяжело. Трагедия не отпускала её долго. Она не плакала — будто застывшая изнутри.
Всё, что хоть как-то удерживало её на краю — исчезло. Она осталась одна. Совсем.
Сначала держалась. По инерции. Но пустота — липкая, вязкая — медленно затягивала.
В четырнадцать она стала женщиной.
Сосед по комнате был старше, женат. У него были свои дети.
Тане было всё равно. Хотелось тепла. Хоть какого-то участия. Хоть иллюзии.
Таня жила будто в тени самой себя — ходила по коридорам, где пахло затхлостью, варёной капустой и чужими судьбами.
Иногда её кто-то звал — выпить, поговорить, переночевать. Она не спрашивала зачем. Просто шла.
Иногда оставалась — потому что некуда было возвращаться.
Это была попытка согреться, залезть под одеяло к кому-то живому, пусть и ненадолго. Соседи видели — и молчали.
В коммуналке не спрячешься. Кто не выгорел душой в войну и после? Кто мог вмешаться?
Вино, консервы, мужчины. Квартира Тани стала проходным двором. Кто-то пил, кто-то курил, кто-то трахался. Её это не задевало. Она давно сняла с души все табу. Таня плыла по течению. И вдруг — появился он. Юрка.
Среди её «трахалей» он смотрелся иначе. Не как очередной эпизод, не как заноза — как что-то устойчивое, глупо-упрямое. Он, как и прежде, тащился за ней, помогал, таскал краску, выносил мусор, мыл окна. А потом — остался. Сначала на ночь. Потом — на несколько.
После смерти тёти Гали осталась комната в коммуналке — ту, которую ещё при её жизни удалось приватизировать.
Один из прежних Танькиных «козлов» подсуетился, помог с обменом: две комнатушки — на двухкомнатную квартиру в районе Финляндки.
Именно туда Юрка принёс свои скромные пожитки — и остался.
Без слов. Без условий. Как будто так и должно было быть.
Ремонт делали — наскоро. Плитка в ванной, старая мебель, матрасы на полу, сваленные в кучу. По вечерам — водка, разговоры, хриплая музыка из приёмника. Спали, где придётся. В одну из таких ночей Таня не просто не отвернулась — она сама притянула его к себе. Юрка не поверил сначала. А потом — сгорел. Сгорел дотла.
Он брал её жадно, неумело, как мальчишка, которому дали мечту на час. Кровавое грубое полотнище промокло насквозь. Она стонала от боли, он — от счастья. Эта ночь была безвременьем. Как вспышка. Как ловушка. Как их общий конец и начало.
До Тани у Юры были женщины — разные, много. Он нравился. Не красавец, но в нём было что-то… надёжное. Женщины чувствовали, когда их не обманут. Но Таня — это была другая история. В ней был риск. Опасность. Запрет. Он хотел её — жадно, отчаянно. Даже когда слышал, как её за глаза называли: «нимфоманка», «шалава», «отходы». Его это не отталкивало. Возбуждало.
Они стали жить вместе. Он переехал, привёз костюмы, книги, слайды с химических опытов. Его уговаривали: «Опомнись! Она не твоего круга, не твоего уровня!». Он молчал. Только глаза опускал. Он уже выбрал.
Свадьбу сыграли тихо. Без семьи. Только друзья. Таня преобразилась. Похудела. Постриглась. Купила духи. В квартире стало пахнуть чистотой, жареной картошкой и свежевыстиранным бельём. Юрка был на седьмом небе. А потом — защита диссертации. Патент. Деньги. Радость.
И — решение: родить. Получалось не сразу. Лечение, анализы, больницы. Но случилось. Девочка. Катя. Светлая. Тихая. Как родник среди этих ленинградских болот. И — примирение с родителями Юрки. Его мать впервые сказала: «Она… ничего. Мать хорошая».
Казалось бы — всё. Счастье. Полная картина. Но нет.
Сначала — поздние возвращения. Потом — тишина. Он стал холодным. Как будто отключил розетку. Спал на краю кровати. По выходным брал дочь и уходил. На вопросы — отмахивался. Появились командировки, редкие звонки, сухие фразы.
Однажды он не вернулся ночью. Она не спала до утра. Вызванивала. Никто. Пришёл днём, с кофе в руках.
— Ты мне что-нибудь скажешь?
Он поставил чашку, не глядя:
— Нам надо поговорить.
Дальше — как в кино. «Я ухожу». «Есть другая». «Ты — хорошая. Но…»
Она не кричала. Не умоляла. Просто спросила:
— Ты уйдёшь сейчас?
Он кивнул. Надел пальто. Вышел. Больше они не виделись почти год.
Развод прошёл тихо. Как хирургический надрез. Без скандалов, без делёжки. Он не взял ничего — ни квартиру, ни машину, ни мебель. В шкафу остались его костюмы, рубашки, серое пальто. Она не выкидывала. Не могла.
Катю он навещал. Брал по выходным. Родители Юры продолжали общаться с Таней. Иногда приезжали за внучкой. Иногда просто приносили пирог или книжку. Слово «развод» в этих визитах не звучало. Все делали вид, что ничего не случилось.
Таня не рвалась в новый роман. Она дала себе слово: пока Катя не вырастет — в её доме не будет ни одного мужика. Она сдержала.
Мужчины появлялись — на горизонте. Но исчезали быстро. Она больше не умела размениваться. Всё, что было живого — ушло в Катю. Они жили вдвоём: подружки, союзницы, сестры по жизни. Мама и дочь.
Таня цвела. Её не сломало. Она не стала ни жертвой, ни стервой. Просто жила. Честно. Сдержанно. Без пафоса. Иногда — с сигаретой на кухне, в халате, пока Катя спит. Иногда — с книгой в автобусе. Иногда — просто в тишине.
Звонок раздался рано утром. В пять сорок. Сначала Таня подумала — ошибка. Потом — тревога. Взяла трубку.
— Вы Таня? Юра… Юра в больнице. Просил вас прийти. Срочно.
Молодой женский голос. Надтреснутый. Слеза в каждом слове. Таня надела пальто поверх пижамы, схватила ключи и побежала. Сердце било тревогу.
Юру она узнала не сразу. Лицо осунувшееся, пепельное. Глаза ввалились. Шевелюра исчезла. На простыне — рука, высушенная до нитки. Он улыбнулся.
— Спасибо, что пришла. Ты — настоящая. И Катю береги. Она — лучшая часть меня. Ты сделала из неё чудо.
Он умер через час. Без крика. Просто перестал дышать. В комнате стояла тишина. Женщина, что была рядом, вытерла слёзы и сказала:
— Я его любила. Очень.
Таня посмотрела на неё. Секунду. А потом тихо ответила:
— Я тоже.
На похоронах никто не говорил речей. Люди стояли молча. Таня держала Катю за руку. Девочка не плакала. Она просто сжимала мамины пальцы — крепко-крепко.
После похорон они пошли домой. Без разговоров. Только ветер дул с Финляндки, тот самый, с которым когда-то всё началось.
Н.Л.©