Пока лично не хлебнул из горькой чаши отчаянья и растерянности перед не показывающим берегов безвременьем, кажется, будто испытания эти требуют подпоясаться жёстким ремнём серьёзности и выдать себе строжайший запрет даже на тихие праздники.

А уже потом, приноровившись к невкусному вкусу, и превратив в обыденность самые необычные вещи, обретаешь странную практику, которая на деле доказывает, что выживаемость вырастает совсем не на обречённой суровости и не на циничном презрении ко всему мирному и обыденному.

Наоборот совсем.

Закованная и в без того неизбежное напряжение психика, словно в живительных лучах, начинает нуждаться в немного наивном и нежном взгляде на истерзанную жизнь…

Она исцеляется, когда сентиментально плачет от любви. Когда заваривает чай по утрам. Когда радуется выстреливающему из тостера горячему хлебу. Когда гладит кота и покупает игрушки. Когда распечатывает новый флакон духов. Когда надевает свежую рубашку. Когда смотрит добрый фильм. Когда радуется встрече со старыми друзьями. Когда звонит родителям. Когда смотрит, как дождь качается в гамаках липовых листьев. Когда бережно обнимает ребёнка. Когда успевает застать рассвет и постоять в лучах заката. Когда вышивает на пяльцах в медитации светлой грусти. Когда вдыхает лесные ноты. Когда слушает музыку перед сном. Когда не тормошит больше глухое будущее, не желающего ничем обнадёжить, кроме тусклой надежды на скорый просвет…

И вновь я вспоминаю простой бабушкин аргумент, которым она, не вступая в спор о том, кто и как должен «правильно страдать», оставляла последнее слово за собой:

— И на войне был патефон.

Был. И никому не помешал. И никого не превратил в чудовище.

Чудовищем становишься быстрее, когда отказываешь себе в обыкновенном, человеческом.

Не отказывайтесь.

И не гасите внутренних фонарей.

Всё пройдёт.