В холодильнике в конце декабря совсем все с ума посходили. Просто и так тесно было, а тут еще каждые десять минут новеньких стали запихивать.
Женщина мелькала между магазином и холодильником, как колибри, словно хотела успеть до 31 декабря перетащить все из супермаркета к себе в женскую берлогу. И ей это почти удалось.
Каждый раз, когда она стремительно распахивала дверцу, продукты смотрели на нее с ненавистью и шептали:
— Нахера ж тебе еще одна банка оливок?!
Но женщина ногой утрамбовывала банку четко в центр продуктового вавилона и снова убегала за покупками.
Тем временем власть захватили консервированный горошек и майонез. Патрулировали полки, больно толкались локтями в бока, требовали предъявить срок годности:
— Все, кого нет в оливьешошном списке, объявлены врагами желудка!
На нижней полке шли бои без правил. Все норовили поставить на бойца по имени Яблочко.
Где-то на нижней полке тихо выл лук. Такая прекрасная декабрьская атмосфера.
Женщина снова широко-широко распахнула холодильник, словно впуская счастье и любовь в свой дом, взволнованно и нежно оглядела полки:
— Это есть. Это есть. Но чего-то все равно не хватает!
Захлопнула дверцу.
На кухне громко запел Эдуард Хиль: «Паталок ледяноййй, тьма калючаяяяя!».
Раздалось характерное ЧПОНЬК. Зашипело, зазвенело.
— Завтра опять шампанское будет заказывать виноватым голосом. — громко прошептали с балкона яйца.
— Третий раз уж. — подтвердила чудом уцелевшая мандаринка с полуоторванным скальпом.
— Истино молвлю вам, выживут только оливки. — вздыхала колбасная нарезка.
Близилась ночь большой-пребольшой еды.
На задних рядах ждал своего часа немного просроченный, но такой живительный, ледяной кефир.