Молодость — такое странное время, которое изнутри кажется лачугой, а снаружи дворцом. Пока мы молоды, нам вечно чего-то не хватает, а когда стареем, ворчим, что в молодости у нас было все.
В молодости я, как и многие, жил с родителями. То есть, я не мог привести домой не то, что девушку — я не мог привести домой даже себя пьяного. Я слишком бросался в глаза и всех расстраивал. Я коррумпировал младшего брата, и он заблаговременно разбирал мою кровать- трансформер (вот они, первые в мире трансформеры, накося выкуси, Майкл Бэй) и стелил для меня постель. Возвращаясь домой подшофе, я обычно терял человеческий облик в коридоре (последние мои силы уходили на бесшумное открывание двери путем попадания ключом в замочную скважину с восемнадцатой попытки). После чего у меня оставалось ровно три секунды на то, чтобы ухватиться за косяк двери нашей с братом комнаты (формально «детской», вот только один из детей уже возвращался туда непоправимо бухой), сделать пируэт и рухнуть на разложенную братом кровать. А затем натянуть поверх куртки одеяло и заснуть невинным сном младенца. Очевидно, в этой схеме могло пойти не так многое, и, естественно, однажды не так пошло самое главное: как-то раз брат забыл разобрать мой диван. Я отработал стандартную программу, ухватился за косяк, сделал пируэт и рухнул на пол. Кажется, я даже выбил две половицы. Вскоре надо мной склонились все домашние, включая соседку, которая попросилась на шум из любопытства.
А сейчас… Сейчас я живу в трех комнатах (как говаривали в девятнадцатом веке), куда в свое время преспокойно мог бы поместиться весь мой двор, а потом класс, а потом курс. Но теперь мне это не нужно, и те несколько друзей, которых я приглашаю, почти никогда не приходят, потому что у них есть свои три комнаты, в которые они с тем же успехом могут пригласить и меня. Наличие возможностей удивительно вредно для желаний.
В молодости я ездил на трамвае. Это очень медленно, если кто забыл. Медленнее только двуколка (всем, кроме дядюшки Гиляя, в этом месте придется напрячься). Я никуда не спешил, потому что знал, что все равно никуда не успею. Зато в трамвае было множество развлечений: бегать от контролеров, ругаться с контролерами или, наконец, мириться с контролерами и квасить с ними на конечной.
А сейчас… Сейчас у меня две машины, причем одной марки. Это значит, что я, типа, бренд амбассадор, а не придурок без фантазии. Когда мы выходим с Артемом во двор, я спрашиваю ребенка:
— На какой сегодня поедем, сынок? На черной или на серой?
— На трамвае, пап, на трамвае.
Артем боготворит трамваи. У всех есть ирония, даже у судьбы.
В молодости я ел такое, что, во-первых, умерло своей смертью, не будучи живым, а во- вторых, выглядело как мечта Стивена Кинга. У меня не то, что не болел живот — я даже не знал, где он у меня находится.
А сейчас… Сейчас я только открываю меню в модном ресторане, читаю «мильфей с карамелью в гибискусе», и уже пищевое отравление.
В молодости у меня было много денег. Просто куча денег. Горы. Когда мы с друзьями играли в «Монополию». В какой-то момент нам надоело безыдейно бухать, и мы решили оправдать свое пьянство таким вот сомнительным образом. Правда, тогда на постсоветском пространстве «Монополия» называлась по-другому — «Менеджер». Жалкое подобие, в котором я почему-то всегда покупал Кировский завод. Мне казалось, это делало меня фабрикантом, о которых я ребенком с завистью читал в памфлетах Маршака. В девяностые вся страна играла в «Монополию» и обменивалась бумажками, сначала ваучерами, а потом акциями «МММ», так что мы с друзьями не сильно отличались от страны придурью. Не было, конечно, не было у меня в молодости денег. Но вот какое дело. Как-то раз мы с друзьями перелезли через забор летнего театра Измайловского парка, где выступала группа «Комбинация», и я абсолютно бесплатно сумел увидеть своего тогдашнего кумира — Алену Апину, хотя и порвал штаны, пока лез. Безденежье стимулировало воображение. К слову, в том конкретном случае наш физкультурный подвиг оказался напрасным: «Комбинация» выступала в Измайловском парке бесплатно.
А сейчас… Сейчас мне дарят дорогущий виски, на который однажды издалека посмотрел Уинстон Черчилль, а я не могу его выпить, потому что моя печень осталась там, на Кировском заводе из игры «Менеджер», и я завязал. И деньги вроде бы есть, но я по-прежнему не могу позволить себе того, чего действительно хочу, например, тот же трамвай для сына в собственность. Нет, возможно, я и смог бы купить трамвай (хотя надо бы поизучать рынок перед такими громкими заявлениями), но Собянин все равно не продаст мне рельсы.
Ну, и главное. Главное, чего в молодости было в избытке, хоть ложкой ешь, как черной икры у Верещагина, и чего мы так же, как и он, не ценили, так это — будущего. В молодости у нас было до фига будущего. В то время я мог еще стать кем угодно, ощущение как в первый день отпуска: впереди вечность, какие две недели, о чем вы?
А сейчас… Сейчас это сейчас, и ты как никогда остро понимаешь, что сейчас это сейчас. Время стало неудобным, как крошка в ботинке. Будущее теперь — это условия кредитного договора мелким шрифтом. Тебе постоянно подсовывают не то будущее, и ты учишься мечтать с примечаниями.
Именно поэтому меня так тяготят популярные форматы встреч через надцать лет — выпускников, одноклассников, лауреатов конкурса детской песни. На этих мероприятиях все ведут себя так, словно по телевизору объявили точную дату апокалипсиса: в одном углу разводятся, в другом женятся, и все чуланы заняты парочками. Мушкетеры двадцать лет спустя прячут под шляпами лысину, ездят на лошадях с кучером и едят со шпаги шашлык.
Молодость — это комета, не предсказанная астрономами, которая никогда не вернется.