Заносчив был угонщик мотоциклов, виртуоз,
его не зря учили в колледже.
Не спорь, бывало, с ним, когда погода хуже слёз
и настроение такое же.

Чины строптивому не указ и гости с музыкой нипочём.
Сама природа нажать на газ велит ему, чуть что не по нём.
Он прерывает вальса тур, вытягивается как тетива —
и, взяв партнёршу за маникюр, такие ей говорит слова:

«Мадам, вы знаете мой серьёз. И пусть даже вам захочется
иметь охапку лиловых роз не позже, чем через полчаса.
Я выполню, что прикажете. Но если ногти свои, мадам,
ещё вы хоть раз намажете — ничто уже не поможет вам!»

Сказавши так и сделавши поклон — среди колонн
застывшим молодцам и девицам,
выходит наш угонщик ровно вон, а выйдя вон —
берёт ближайший «харлей-дэвидсон».

Колодки вынув из-под колёс и пломбы перерубив сплеча,
чужую технику виртуоз приводит в действие без ключа.
Мотор искрит, подымая вой, подобно молниям и громам, —
и мчится с грохотом наш герой по всем семи городским холмам.

Взлетает в гору он соколом, зигзаги чертит по гололёду,
огонь и холод в себе самом смешав, как греки вино и воду.
Несётся под гору он стремглав, стучит на выбоинах чечётку,
восторг и сумрак в себе смешав, как россияне вино и водку.

Когда же тормозит он, чтобы выкурить «косяк»
и приложиться ко флакончику, —
из воздуха является фургон о трёх осях
и прицепляется к угонщику.

Снаружи смотрится не весьма, кибитка так себе, сорт второй.
Зато внутри, чума не чума, но пир на сорок персон горой.
Как будто конкурс на лучший тост увлёк и греков и россиян —
и тосты их достигают звёзд, к немалой радости марсиан.

Готов к полёту фургон-фуршет, но постовым не видать улова.
Не потому что зелёный свет, а потому что нет никакого.
И рейс как будто не грузовой, кому — ухабы, кому — услады,
и до конечной от узловой — как до Московии от Эллады…

Во славу кубка и мундштука — отрава пьётся, дымится зелье.
Не потому что без них тоска, а потому что от них веселье.
Пускай не раут, скорей дебош, ни протокола, ни фонограммы…
Но кавалеры изящны сплошь, и дамы тоже… мечта, не дамы!

Лишь две — ни то ни сё, из тех, что ночью не едят
и чтут порядок, как религию.
Они случайно здесь и веселиться не хотят,
хотят в Эльзас и Лотарингию.
Скулят: «А можно нам в Эльзас?» Нельзя-с.

Не сломишь виртуоза и к шаблону не сведёшь,
его не зря лечили в клинике.
«Приехали! — кричит. — Вали на волю, молодёжь,
гони прогонные полтинники!»

Затем, столкнув балаган с холма, он деньги (счётом до сорока
монет) несёт, зима не зима, к воротам спящего цветника.
Минуя диспуты о цене, вручает сторожу, что принёс,
и требует: «Упакуйте мне вон ту охапку лиловых роз!»

…Какой длины ни задай полёт, обратный — кажется, что длиннее.
А тут и утро уже вот-вот, и утро вечера мудренее.
Герой в седле, и сухим огнём, который пепла не оставляет,
ещё горит ретивое в нём. Но догорает и остывает.

Уже, куда бы ни мчал его стальной дракон со стеклянным оком,
повсюду кончилось торжество — и ничего, кроме чёрных окон.
И — сколь сердито бы наш пилот ни думал: «Мы, мол, ещё покажем!» —
он не парит уже, но плывёт. И доплывает вполне погасшим.

Потом под окнами, пуст и вял, дымит он зельем и пьёт отраву.
Дракон становится, где стоял. Цветы лилово летят в канаву.