Пока мы все следим за событиями в Московском городском суде, хочу рассказать об одном моем впечатлении, которое обдумываю в последние два дня.
Так получилось, что в это воскресенье утром мы с Варей Горностаевой вышли на улицу вместе с Юлией Навальной. Нас там уже ждали: за нами немедленно увязались два «топтуна», и шли на некотором отдалении от нас по дворам и улицам, куда мы двигались по своим делам.
Через несколько сот метров я отстал от нашей компании, подошел к одному из топтунов и молча пошел рядом с ним. Это был унылый долговязый мужчина лет 35, с большой лысиной, с наушником в ухе, с висящей под подбородком грязноватой медицинской маской. Он все время держал возле уха телефон, но ничего в него не говорил.
Я сфотографировал его пару раз, вполне демонстративно. Потом мы шли еще несколько минут молча, рядом. Потом он тихо, как бы себе под нос, стал быстро-быстро бормотать: «Зачем вы со мной идете? Не идите со мной. Не идите. Кто вы такой. Дайте мне одному. Не идите со мной. Зачем вы. Зачем вы идете. Кто вы такой. Зачем. Не идите.»
Я сказал ему: «Да вы не бойтесь, я вам ничего плохого не сделаю. Просто иду рядом. Я прохожий, житель этого города, иду себе и иду. Не бойтесь меня.»
И тут он остановился, посмотрел в упор и сказал потрясающую фразу: «Я НЕ БОЮСЬ. НО МНЕ ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ Х…».
Тогда я заверил его, что ему и впредь будет х… Обязательно будет. Долго и безнадежно, потому что он выбрал себе вот эту поганую работу, а хорошего в ней совершенно ничего нет и не случится никогда, а будет только вот это ощущение, что х…, день за днем, многие годы.
Дальше он от меня убежал в какой-то боковой двор и в воскресенье больше не показывался. Правда, назавтра, в понедельник утром, Юля Навальная обнаружила этого лысого чувака у себя под домом, опять несущим свою вахту с тем же характерным выражением «мне очень х…» на лице.
Эта встреча была каким-то многозначительным, как будто нарочитым, прологом к тому, что мне предстояло видеть и слышать от полицейских в этот день. Вечером меня, задержанного в Сокольниках, привезли в Нагатинское отделение полиции. Вместе со мной в автозаке ехал «эшник» — тот самый, который за полчаса до моего задержания ткнул пальцем в Юлию Навальную, указывая ОМОНовцам, кого нужно хватать (и ее тут же уволокли в зарешеченный «бусик»). По указанию этого «эшника», меня отделили от остальных задержанных, привезенных вместе со мной, завели в какой-то начальственный кабинет, и там оформляли мне лживый, выдуманный протокол (я фрагмент из него публиковал раньше).
Так вот.
Все сотрудники полиции, с которыми я имел дело в этот день, вели себя со мною буквально заискивающе. Никто из них мне больше не сказал, что ему «очень, очень х…», но на лбах у них это было написано яркими, светящимися буквами.
Исключение составили ОМОНОВЦЫ, которые тащили меня в автозак, и потом охраняли там, одного, первые минут пятнадцать. Эти грубили, намеренно толкали и пихали, орали в ухо, «тыкали», пытались выкрутить из рук телефон. Но в общем, затыкались и отскакивали, как только я начинал орать на них в ответ. Они рефлекторно реагируют на грубый окрик. У них условный рефлекс выработался, с ними так годами начальство обращается.
А остальные — заискивают.
Один мне говорил: «Вы не подумайте, мне это удовольствия не доставляет, я совсем не радуюсь, мы люди подневольные, у нас работа…» Потом долго предлагал на входе в камеру воды, еды, предупреждал — «если вдруг что заболит, не терпите боль, стучите, сразу вызовем врача», обещал «сейчас вам подушку и матрасик»…
Другой извинялся, за ложь в протоколе: «Понимаете, ну, это у нас тут по нашим правилам, у нас такой порядок — писать то, что нам положено…» Я спрашивал, что именно «положено» и кем «положено». Он молчал, сопел, а потом опять принимался сбивчиво извиняться.
Третий — начальник над первыми двумя, и это было очень смешно, — почему-то в моем присутствии вдруг схватил телефон и позвонил (или сделал вид, что позвонил, я не знаю) маме. И несколько минут говорил с нею очень ласково: «Мамочка, как ты там? Все хорошо? У меня нормально, да. Я на работе. Позвоню тебе еще. Мамочка, не волнуйся…» Такой прямо был нежный, трогательный сын. И почему-то ему обязательно было нужно, чтоб я это слышал.
Когда я совсем уж выходил, благополучно освобожденный, из ОВД, меня догнал тот, первый, который оформлял протокол, сообщил, что «был очень рад знакомству», заискивающе улыбнулся в ответ на мою фразу, что «я, к сожалению, не могу сказать того же, со своей стороны», а потом долго мне в спину желал «здоровья, успехов и благополучия», пока я неловко толкался в их выходном турникете. Почему-то стыдно было мне. Просто провалиться хотелось сквозь землю в эту секунду.
В общем, я не призываю обольщаться. И уж тем более, умиляться или сочувствовать. Им прикажут, им спустят очередные «наши правила» и новый «такой порядок», — они будут и бить, и пытать, и морить голодом, и колоть психотропные препараты, а если надо — и что пострашнее. Будут греметь ключами, загоняя в оплеванные вонючие камеры. В автозаках — будут руки выворачивать и давить коленом на горло (я, кстати, заметил: они явно посмотрели видео с убийством Джорджа Флойда в Миннеаполисе, им понравилось, им показалось, что это будет круто, они тоже так хотят, так что тоже теперь давят коленом).
Но им уже «ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ Х…». И это полезно знать.