Я шёл по Одессе, щурясь от солнца. Трудно идти по Одессе в конце месяца июнь и не щуриться от солнца. Солнце в Одессе это бренд. Как бычки и мифический Остап Бендер.
Приморский бульвар шелестел листвой, а в конце его стоял беспристрастный Дюк и делал вид, что вид морвокзала ему интересен.
Я шёл и улыбался, потому что этому городу трудно не улыбаться, даже если он не шутит. Этот город таки старается иногда не шутить, но это плохо выходит. Этот город шутит даже, когда надо быть серьезным.
Я шёл и мне ничего не хотелось, кроме как идти по этому городу.
Гостиница «Лондонская», Оперный театр со своими скульптурами, афишные тумбы, продавщица сувениров, проплывали мимо меня в мареве июня, а расплавленное солнце окрашивало этот мир желтым плазменным светом.
Подворотни везде одинаковы. В Одессе и в Москве, в Питере и в Самаре. В них тень, обшарпанные стены, запах плесени и тишина.
Именно такая подворотня ведет в Пале Рояль. Я свернул в нее и тут же рухнул на землю от ужаса, а прямо надо мной пролетела пролетка, управляемая бородатым извозчиком. В пролетке сидел молодой человек в шикарном котелке и отстреливался из золотого револьвера.
Я, прижатый к камням, бледный от ужаса, боялся пошевелить головой, но кто-то уже навис надо мной, ткнув носком лакированной туфли:
— Я таки дико извиняюсь, но пляж в другой стороне, а если вы и дальше будете лежать на сырой земле, то простудите все бебихи, и ваша мама очень расстроится.
Передо мной стоял тот самый молодой человек из пролетки, рядом с ним было еще трое, один в простой рубахе и фуражке, второй в полосатом пиджаке, а третий — матрос, который ел черешню из газетного кулька.
— И шо, вы будете так лежать или уже встанете и поделитесь вашими деньгами с честными людьми и уйдете молча?
Я встал и, сорвавшись с места, побежал. Матрос не спеша выплюнул черешневую косточку в ладонь, взял двумя пальцами и выстрелил ею мне в спину.
Страшный толчок бросил меня вперед, я рухнул, провалился в какую-то яму и потерял сознание.
Не знаю, сколько времени я пролежал. Когда я открыл глаза, я ничего не увидел, кроме мрака. Через несколько минут глаза начали к нему привыкать, и я обнаружил себя не то в подвале, не то в преисподней.
Поднявшись, держась за стену, я пошел наугад, вперед, ничего не видя и не слыша.
Шел я долго, пока не услышал голоса. Страх сковал меня. Непонятно, опасаться ли мне голосов или наоборот, но выхода не было, и я пошел на них.
Их было двое. Старик и совсем молодой парень. Голова молодого была перевязана грязным бинтом.
— Митька, как же так? Угораздило же тебя, — сокрушался старик.
— Ничего, ничего, батя, зато знаешь, как рвануло? Склад на куски, огонь, у немцев хипиш, а голова у меня железная, заживет… А сюда они не сунутся. Это катакомбы.
— Извините, пожалуйста, — решился обратиться к ним я.
В ответ раздалась автоматная очередь.
Меня подняло в воздух и опустило.
И вот я на Дерибасовской. Она же Лассаля, она же Чкалова. Она же Гимназская. Ранняя весна, мокрые фонари. А на углу с Ланжероновской, там, где сейчас кафе Fanconi, лежит убитый фриц. Он смотрит в небо стеклянными глазами, а из кулька рядом с ним рассыпалась черешня. Хотя, какая это черешня? Это капли крови хаотично, но очень красиво разбрызганные по асфальту. А по мостовой идут наши. Матросы и солдаты.
— Запомните этот день, деточка, — говорит мне какой-то старик в фетровой шляпе. — Десятое апреля. Неплохая дата для Дня рождения. Это весна, чтоб вы там себе не думали.
— Дня рождения? — переспрашиваю я.
— Дня рождения, — утвердительно кивает старик. — А что вы хотели? Вы что, не видите? Мама опять выжила.
Толпа людей машет солдатам и матросам. Я прислоняюсь к стене дома и закрываю глаза.

Я стою на Привозе.
— Рачки! Берите рачки! — кричит смуглая женщина.
-Эй, брат, ты где был? — хлопает меня по плечу мой друг Олег. — На Привозе потеряться, как два пальца об асфальт. Ты кошелек крепче держи, чтобы я за цыганами потом не бегал. Черешню будешь?
Я ем черешню, сплевываю косточки в кулак.
— Кто так сплевывает, фраер? Смотри, как надо! Ты на Привозе! — Олег стреляет косточкой в толпу. — Это Одесса!
Я киваю. Я знаю.
Я шёл по Одессе. Солнце слепило меня, и я щурился. Горсад, Дерибасовская в огнях, дом Профсоюзов, покрытый невидимым черным куполом.
Я ел черешню. Но сплевывал ее в ладонь. Я не умею стрелять косточками. Я вообще не хочу уметь стрелять из чего бы там ни было.
Приморский бульвар шелестел листвой, а в конце его стоял беспристрастный Дюк и делал вид, что вид морвокзала ему интересен.
Десятое апреля. Хороший день. Неплохая дата. С Днем освобождения от немецких захватчиков, Одесса! Будь счастлива, мама!