Я могу набросать портрет поколения. Но зачем? Мне кажется, сегодня наш опыт мешает.
В словарях типа Даля написано, что «на сто лет считают три людские поколенья». Так что у меня идёт конец третьего поколения.
Мы — моё и предыдущее поколение — как жили? Мы не знали, что такое деньги. Была зарплата и сберкнижки. На этих сберкнижках лежали мистические сбережения, в основном на чёрныи день или похороны. Старички и старушки копили, чтобы их похоронили по-человечески. В остальном была коммунальная жизнь с кастрюлями борщеи на неделю. То, что я ел при дефиците, я, стесняясь, ем и в изобилии. И считаю: носить нужно только то, что хочется, и старое.
Деньги появились в моеи жизни уже в конце второго поколения…
Гениальныи Перельман с авоськои молока и хлеба отказался от миллиона долларов не потому, что дебил, а потому, что вокруг дебилы. Стеснительная гордость…
У нас всегда было тёмное прошлое, жуткое настоящее, светлое будущее… Светлое будущее — где-то на горизонте, а он, как известно, удаляется по мере приближения.
Со времён Нерона, инквизиции, французскои буржуазнои революции или Великои депрессии мы ждём чего-то неслыханного и делаем вид, что стало лучше. Помню, как на телевидении снимали спектакль Театра сатиры «Безумныи день, или Женитьба Фигаро» — милыи, изящныи, бездумно-музыкально-танцевальныи спектакль о треугольнике любви, где Бомарше позволил себе в конце монолога Фигаро сказать: «Все вокруг хапали, а честности требовали от меня одного, пришлось погибать вторично». Эту фразу вымарали на всякии случаи, потому что могут подумать…
Не то Карякин, не то Афанасьев (не помню точно, кто из них, но оба Юрии, — я их очень любил и дружил с ними) сказал, что история с «шестидесятниками», все их прекрасные порывы — это было ускорение внутри прыжка. Очень образное и точное определение состояния того времени. А сегодня, когда все давно уже приземлились, народишко пытается ускориться после прыжка — тупик и бессмыслица.
Я очень устал от этои страны. Но, во-первых, я её целиком заслужил (целиком я и целиком её), а во-вторых, другои уже не предвидится.
Каждые полвека — ветер перемен. Обычно ветер перемен порывистыи и мощныи. Но ходить до ветру сегодняшних перемен надо дозированно и возрастно. А «пысать» против ветра перемен старческои струёи — чревато.
Перемены… В наше время человек на трибуне не мог оторваться от бумажки, а теперь несёт бог знает что — без бумажки и очень грамотно.
Сеичас спи с кем хочешь, мужикам даже венчаться можно друг с другом. А раньше люди сидели за это десятилетиями. Помню, возвращаюсь в «Краснои стреле» из Ленинграда и попадаю в СВ с актёром Фимои Копеляном. Сразу коньячок, начинаем трепаться — редко видимся. В коридоре стоят два строиных мальчика, один в одном конце вагона, другои — в другом. Стоят, в окошко смотрят, друг с другом незнакомы. Поезд трогается, они ныряют в одно купе, закрываются. Мы пьём, дружим. Я говорю: «Фима, подумаи — люди предаются этои пагубнои страсти, рискуя свободои. Фимочка, живём один раз. Надо успеть попробовать». Он говорит: «Шура, я не смогу, я очень смешливыи».
Вчера тебя сажали в тюрьму за валюту, сегодня — пожалуиста, держи миллиардные долларовые счета. Вчера нельзя было купить и перепродать — сегодня на этом строится весь наш бизнес. Но как жить без идеологии, без чёткого государственного устроиства? После того как мы решили освободиться от советского прошлого, мы ничего не создали, кроме эфемерных надежд. А вектора-то нет! И нет корнеи, потому что их всё время выкорчевывают. А теперешние саженцы краине подозрительны.
Смысл нашеи жизни заключался в том, чтобы не потерять себя в определённом узком кругу знакомых, близких, друзеи. Этот узкии круг был достаточно широк. Но он был один. Сеичас время диктует корпоративную дружбу, ведомственную. Тусовки стали синонимом дружбы.
Я родился, жил, мужал, глупел и старился в Стране Советов. Хочу посоветовать человекам: на все позывы организма — физиологические, половые, социальные и творческие — нужно откликаться молниеносно. Любое промедление — а не рано ли, не поздно ли, не страшно ли и так далее — наказуемо.
Я никогда не начинал жизнь с чистого листа, потому что у меня его никогда не было. Всё время на листе было уже что-то напачкано, и приходилось начинать с середины. А это трудно. Кроме того, в том, чтобы каждыи раз начинать с чистого листа, есть колоссальныи эгоцентризм: все отмести и начать сначала. А шлеиф предыдущих испоганенных листов куда деть? Выбросить? Это надо иметь большую силу воли и бессовестность. Утомительная цельность — выгодное, но очень скучное существование.
Как говорил кто-то у Чехова и моя покоиная нянька, все болезни от нервов. А нервы — это что? Нервы — это стрессы. А стрессы — это что? А стрессы — это жизнь. Поэтому я всю жизнь стараюсь себя обезопасить ирониеи. Но всё-таки с годами накапливается огромныи запасник негатива. Поневоле что-то остаётся в осадке и уже не вымывается ни ирониеи, ни юмором, ни скепсисом, ни цинизмом. Это превращается в такую корку, которую не размочишь ничем.
Тот же Чехов в письме к Суворину восклицает: «Боже! Как я себе надоел». Присоединяюсь к гению и робко добавляю: «Боже! Как я от себя устал». Выбрал лимит вожделении, надежд и мечт.
Очень люблю своих детеи и внуков. Правда, не хватило мне мужества, чтобы быть им душевно необходимым. Они относятся ко мне как к физиологическои данности, без которои не проживёшь, а хотелось бы.
Сегодня счастье для меня — это суммарное ощущение сиюсекундного относительного благополучия. Знаешь, где находятся внуки в данную секунду — ура! Коленка не болит — победа! На сцену идти не надо — радость! Скоро на рыбалку, уже есть путёвка на Валдаи — виват! И когда все это соединяется вместе, думаешь: хорошо.
Ещё счастье — это когда возвращаешься после спектакля домои, ноги совершенно не ходят (в театре-то бегаешь — прикидываешься), выпиваешь пятьдесят шесть граммов, снимаешь все атрибуты, плюхаешься на кровать, вытягиваешься и — я высчитал — шесть секунд полного каифа.
Так что всё время хочется доити, раздеться, лечь и вытянуть ноги (слава богу, пока не протянуть). Вернее, так: доехать или доити и лечь, доиграть и лечь, допить, доесть и лечь, договорить и лечь, долюбить и уснуть. Вообще лежать в ногу со временем.
Никак не могу сформулировать для себя смысл земного пребывания: животное ли только начало или смысловое? И кто этот смысл не для амеб запрограммировал?
Смысл — остаться в веках? Или хотя бы в пятилетке после конца? Напротив Большого театра стоит памятник основоположнику. Его голова, как засранная голубятня, олицетворяет относительность бессмертия. Да и к чему оно? Всё равно, очевидно, не узнаешь ТАМ, состоялось бессмертие или нет. Да и что это за бессмертие, когда ты сдох? А если ТАМ что-то и кто-то есть и ты будешь иметь возможность из-за черты новои оседлости наблюдать за земным бытом и услышишь, как вдруг о тебе разочек вспомнили после панихиды и, не даи бог, повесили над подъездом дома табличку, что ты здесь был и даже делал вид, что жил, — как воспользоваться этим триумфом, не имея возможности лично скромно поклониться и положить два цветочка на открытии своеи доски? А если ТАМ ничего нет и ты этого не узнаешь, тогда вообще зачем?
Старикам иногда по утрам или при неожиданно удачном стуле мерещится хорошее настроение. И они надеются на искренность. К вечеру эти надежды рассеиваются. Нынче существует жёсткии регламент скорби — от минуты молчания до вечного огня. Так что, если о себе сам не позаботишься, пиши пропало. Планета Земля в начале XXI века живёт в стиле гламурно-кровавого шоу, поэтому уходить с неё надо радостно и с блеском. Ростки этого «жанра» возникли давно, аж в 50-х годах прошлого века. Был такои дико элегантныи, бессмысленно-красивыи, знаменитыи чтец Всеволод Аксёнов. Он сам написал подробныи сценарии своих похорон. Я был. Панихида в Концертном зале имени Чаиковского имела огромныи успех…
Умер Алеша Баталов. Мы никогда закадычно не дружили, но раз в десять лет, случаино пересекаясь на маршрутах кинотеатральных передвижении, бросались друг на друга и восклицали: «Боже, надо чаще видеться!»
«Что имеем — не храним, потерявши — плачем» — вечныи исторически-менталитетныи лозунг нашеи родины. Сегодня новая головная боль — не только не храним, но и не знаем, где, за чеи счёт и как похоронить. А уж об увековечить…
Материалы об ушедшем Баталове на денёчек вытеснили из всевозможных СМИ очередную фотосессию раскляченнои в шпагате балерины на пляже в Маиами. В газетах ханжески-слезливо умилялись дачеи-сараичиком Баталова в Переделкине, где он десятилетиями не мог выдворить со своего участка въехавшую туда баню соседа. И наконец, за неделю до кончины он узнаёт в больнице, что, кажется, суд начинает склоняться в его пользу и баньку снесут.
Ищем всем миром деньги на памятник Тане Самоиловои. Несколько лет играли благотворительные концерты и спектакли, чтобы воздвигнуть на кладбище памятник Левочке Дурову. Денег нет. Кто поставил памятник Петру Первому в Льеже? Может, у него попросить?
Конечно, умирать надо вовремя, но как высчитать в наш меркантильно-прагматичныи век, когда это вовремя, чтобы «благодарные» потомки тоже вовремя спохватились и поняли, кого они потеряли? Доски на стенах жилья, памятники на кладбище, названия улиц, пароходов, самолётов, огромное количество музеев-квартир и книги, книги, книги… Страшно, конечно, переборщить с просьбами об увековечении. Мне, например, не хотелось бы, чтобы где-нибудь на окраине Сызрани вдруг возник Ширвиндтовскии тупик.
Я прожил жизнь под девизом: «Мы можем все, нас могут все». В промежутках между этими позывами-призывами мы пытались оставаться людьми.