сто старых любовей в руке пережав,
лишившись и слуха, и голоса разом,
смотря, как расходится жизни межа,
взрослеем — немыслимо, искренне, сразу,
взрослеем и катимся вниз по стене,
и след наш, как мольбы иерусалимцев
на гордом останке, гораздо темней,
чем святость той жизни, которая снится,
ведь всякое прошлое издалека
текущего горя и выглядит чище;
мы — галька, пришедшая после песка,
семнадцатилетние Фридрихи Ницше,
химозные гении, боги, творцы,
отпетые модой и клубом Кобейна;
взрослеем на фоне своей же гнильцы
и просим у смерти дать встретиться с ней нам.
хлебнувши побольше прокуренных грёз,
идём, ничего в этом веке не знача,
и давится горечью сжёванных слёз
история — та же проекция Плача.