Теперь не пишут кровью — кровь в цене,
Опасны эти алые чернила.
Чернильница находится в тебе,
Как только опустеет — жди клавира,
И Моцарта, сидящего за ним,
И человека, ждущего в прихожей.
Он — вылитый сто пятый серафим,
На Господа отчаянно похожий.
Теперь не пишут вовсе — что писать?
«Она ушла. Он предал. Царь безумен»?
Поэтов допустимо распинать,
Но каждый первый глух и неподсуден.
И плотники, и кесари — не те,
И горяча одна лишь Магдалина,
Что кружится в июньской темноте
Изящной вазой из кембрийской глины.
О ком писать мне, если не о ней,
На что растратить алые чернила?
Легионеров копья всё острей,
Причудливей мелодии клавира,
Из века в век короче имена,
Но человек в прихожей тот же, тот же…
С глазами из муранского стекла,
На Господа отчаянно похожий.
Теперь не пишут кровью — берегут,
Не дует бог украдкой на порезы…
Пиши водой — конечно, все прочтут.
Простят святые, но припомнят бесы.