Я вышел из бара и взглянул на табло. Самолёт прилетает вовремя. Кэтрин уже в воздухе и приближается ко мне. Я сел и стал ждать. Напротив сидела ухоженная баба, читала книжку. Платье задралось на бедрах, оголив весь фланг, всю ногу, упакованную в нейлон. Зачем она так это подчёркивает? У меня с собой была газета, и я просматривал поверх листа бабе под платье. Великие бедра. Кому эти бедра достаются? Как придурок, я заглядывал ей под юбку, но ничего не мог с собой поделать. Она сложена. Когда-то была маленькой девочкой, когда-нибудь умрёт, но сейчас показывает мне свои ноги. Потаскуха чертова, я бы всунул ей сто раз, я бы усадил в неё 7-с-половиной дюймов пульсирующего пурпура! Она закинула одну ногу на другую, и платье заползло ещё выше. Она подняла голову от книжки. Наши глаза встретились — я зексал поверх газеты. Её лицо ничего не выражало. Она залезла в сумочку и вытащила пластинку жвачки, сняла обертку и положила жвачку в рот. Зеленую жвачку. Она жевала зеленую жвачку, а я наблюдал за её ртом. Она не оправила юбку. Она знала, что я на неё смотрю. Я ничего не мог поделать. Я раскрыл бумажник и вытащил 2 пятидесяти долларовые купюры. Она подняла взгляд, увидев деньги, снова опустила глаза. Тут рядом со мной на лавку плюхнулся какой-то жирный мужик. Рожа багровая, массивный нос. И в тренировочном костюме, светло- коричневом тренировочном костюме. Дама поправила платье, а я сложил деньги обратно в бумажник. Х… мой обмяк, я встал и направился к питьевому фонтанчику.

На стоянке снаружи самолёт Кетрин буксировали к рампе. Я стоял и ждал. Кэтрин, я тебя обожаю.

Кэтрин сошла с рампы, безупречная, с рыжими каштановыми волосами, стройное тело, голубое платье прямо льнет на ходу, белые туфельки, ровные аккуратные лодыжки — сама молодость. В белой шляпке с широкими полями, поля опущены как раз на сколько надо. Глаза её глядели из-под полей, огромные, карие, весёлые. В ней был класс. Она б ни за что не стала оголять ноги в зале ожидания аэропорта.