Эта сказка случилась давно однажды, и сюжет ее, в общем-то, бестолков,
но в сибирской деревне многоэтажной не водилось ни леших, ни колобков,
а шуршали осины сухим нарядом, и метель целовала тебя в лицо,
и снесла как-то курочка, скажем, Ряба вот такое особенное яйцо.
За окном трещало пятнадцать с ветром, отмерзали уши у мелюзги,
а оно лежало под теплым светом и блестело немного сильней других.

Бабка била его деревенской бранью, запирала в чуланную конуру.
На окне пылился горшок с геранью, разлетались голуби по двору.
Дед суров был нравом и крепок телом, доставалось всякому ни за грош,
а оно лежало и все блестело: позолотой, слезами — не разберешь.
Выходила влага в проем оконный, оседала искрами на крыльцо,
в общем, жизнь текла по своим законам и текла бы дальше, а тут яйцо.
Папа взялся за дело ремнем и словом, синяки заживали быстрей обид.
Вытирали слезы и били снова, да и как же было его не бить,
если правда есть и она простая, как чертеж тарелки карандашом:
золотое круглое — не летает, даже с самой трогательной душой.

Педагог сказал: не волнуйтесь вовсе, не таких раскалывали бойцов.
Над пустым газоном рыдала осень, начиналась четверть, а тут яйцо.
У него диктанты, дневник, отметки, светлый мальчик, первый сердечный пат,
и вот это было настолько метко, что, казалось, лопнула скорлупа.
И едва ли вспомнить всю цепь попыток, да и нужно помнить ли, видит Бог,
как ломались копья, рога, копыта о дрожащий мелко, блестящий бок,
как свистели прозвища и насмешки, оставляя вмятинки на боках,
как широкий черный ремень не мешкал в самых добрых, самых родных руках.
А потом вдруг потяжелел и выпал из холодных пальцев в июньский зной.
Пахли жизнью стебли густой травы под молодой заплаканной тишиной,
и под всхлипы мамы и стон тромбона, под соседский пряный валокордин
незнакомо, невыносимо больно пробежала трещина по груди.

И вода бежала, и жизнь бежала, нецветными полосами рябя,
и рука невидимая дрожала, золотые волосы теребя.
А земля кружилась себе вполсилы, продолжая радовать и цвести,
и казалось самым невыносимым то, что все возможно перенести.
Вот бы век сидеть у судьбы в кармане, у Христа за пазухой греть бока.
Пусть не любят, только бы понимали, только бы не трогали, дурака,
пусть теснит в плечах золотая тара, в синеватых трещинах хороня
и студента Диму с его гитарой, и букет тюльпанов не для меня,
затяжную мамину пневмонию и мою бездарную роль жены,
все, что мысли плавило и манило, всех, кому мы сделались не нужны.

Розовеет небо, прохладой вязкой заползая в верхние этажи.
Эта сказка ждет от меня развязки, но ее, развязку, не пережить.
Где-то бегает мышка моя по свету, машет хвостиком, морщит блестящий нос.
За окном цветет девятнадцать с ветром, пятый день оспаривая прогноз,
в огородах тянется к небу щавель, покрывает плечи сухая пыль.
Я когда-нибудь вырасту, обещаю, из своей поношенной скорлупы.
Будет солнце щупать сосновый бицепс, будет дождь похлопывать по плечу.
Только, Господи, слышишь, не дай разбиться, потерпи упрямца еще чуть-чуть.
Я когда-нибудь вырасту белой птицей и к тебе доверчиво прилечу.