И сказали ему: живи, да на мир глазей. Не грусти ни о чем, не мямли, не ротозей. Дом построишь себе, детишек родишь ораву. А ему ни детей не хочется, ни друзей. Он обрюзг и устал, голова его — дом-музей, дом печальных музей, проживающих здесь по праву.
Он шагает по дому, воздух его тягуч. Он шагает по полу, вязкому, как сургуч. Мимо книг не о нем, мимо стендов, покрытых пылью. Мимо зыбких фигур чужих для него людей, мимо тех, для кого — притворщик и лицедей — он играет себя и прячет за спину крылья.
И тогда он берет бумагу и карандаш и рисует себе траншею окоп блиндаж — и себя в блиндаже, глядящим на карту боя. Но вокруг никого, враги не чеканят шаг, только мертвая тишина шелестит в ушах, только небо вверху — далекое, голубое.
Вот туда бы ему, в пустую голубизну, в безразличную и безоблачную весну, только путь в небеса подобным ему заказан. Потому что какие крылья тебе, скажи, если здесь у тебя окопы и блиндажи, если это твой дом, и здесь навсегда твой разум.
Потому что когда твой разум пленен весной, и когда нестерпимо чувство, что ты — иной, и когда тишина подкрадывается липко, ты готов оставаться здесь для нее одной и опять и опять крылья складывать за спиной — ради капли тепла, ради тихой ее улыбки.