***
А Пеплу ещё накануне тоскливо было, страх покусывал за сердце. После последнего сигнала облавы в лесу нигде не было свежих следов охотников. И вот непривычно скоро опять горящие окна… Повёл стаю пораньше, и на всякий случай на новое место. Видел, конечно, маленький автомобиль, ветками закрытый, но он был далеко, стоял тихо, ничем как будто не угрожая. Решил переждать в лощине, приказал стае не разбредаться, сам прилёг было подремать. Тревога в бок толкнула — дальний шум машин с разных сторон. Выглянул — люди, одинаковые, все с маленькими ружьями, очень уж ровно, одной линией идут сюда. Бежать, пока они далеко. Глянул в другую сторону — и там они. Вокруг. Значит, пропали? Ну нет, ещё посмотрим.
Пусть немного подойдут. И главное, не разбегаться, плотно, одной тесной кучкой броситься и будет перед нами два-три охотника, всех не успеют, — половина, но выскочит.
Рассчитал верно, выждал, сколько надо, взвыл яростно и, всю силу вкладывая в бег, потянул стаю из лощины прямо на ближайших солдат. Стая чуяла беду, держалась за вожаком плотно. Ещё быстрей за мной, прорвёмся.
Но военного образования у них не было. С грохотом первых автоматных очередей, с первыми жертвами, на всём скаку споткнувшимися о смерть свою, они перестали быть стаей: сбесился вожак, как же лететь прямо на пули? Назад, в разные стороны, за скирду стеблей, обратно в лощину, каждый как сумеет. И протыкало их пулями во всех направлениях, три солдата и сотня патронов на каждый собачий хвост.
Только самые верные остались с Пеплом, многие катились с лап долой, трое проскочили невредимо меж сапогами солдат.
И никто из десантников не обернулся пустить пулю вслед, честно признали выигрыш Пепла, продолжали сжимать кольцо. Зато открытый автомобильчик далеко в стороне крутанулся на месте и, по-козлинному подскакивая на неровном поле, помчался вдогонку, да как быстро. Успеть бы до опушки, в кустарнике он так не полетит. Надо успеть. Козлик быстро приближается, но приближается и лес. Козлик на всём скаку начал стрелять, — далеко, не достанешь. А в ушах свистит — нет, не так, как ветер, — коротко, по-птичьи, запомни этот голос, пригодится. Нет, не пригодится. Старик Овчар стал отставать, держись, старый, уже близко. Упал? Нет, вскочил, длинный прыжок, опять упал, на бок. Не сдаваться. Ну, выручайте, сильные лапы мои, последний рывок…
Откуда он взялся? Ещё один козлик, наперерез и совсем близко. Людей видно, одного можно узнать. Он прыгает с машины, преграждая путь, вскидывает двустволку.
И ещё потеплело на миг в сердце Пепла, когда увидал, какую львиную смерть выбрал маленький Тяв. С тонким воем бросился прямо на Хозяина, прыгнул вцепиться в руку, не достал, и был убит не пулей даже — ударом сапога. Может, эта мгновенная заминка и давала Пеплу какой-то шанс метнуться в сторону, проскочить… Нет уж, Хозяин, не увидишь ты моего трусливого хвоста, в спину не ударишь.
И в последний могучий прыжок вложил пёс всё, что имел, — долгую обиду, ненависть и гордость. Он не успел осознать, как полыхнуло и грохнуло из обоих стволов, и принял судьбу свою на лету.
Да, в воздухе, в быстром полёте.
Пока Севка бегал в сторожку за лопатой, искал хорошую яму и углубил её, пока стаскивал к опушке раскиданных по всему полю убитых собак, стало уже смеркаться. Нынче не успеть, приду пораньше, осмотрю поле получше, небось это не все… И такая падаль меня чуть не загрызла? Почти все — мелкие, тощие. Кончено дело, твой верх. Обратно получаешь всё — должность, дом, Антонину. Пляши и пой. А мой-то последний друг тут? Вроде не попадался. Где я его?
Нашёл легко, проглянуло закатное солнце и показало на взгорке пепельное пятно в рыжей траве. Это ты у них был атаманом? Силён мужик, заставил меня попрыгать. Нагнулся, хотел поднять, почувствовал неожиданно тепло шкуры и слабое движение рёбер. Неужели жив? Ну герой! А что, ты мне кровь пустил, я тебе, — вроде в расчёте, можно и помириться.
Севка снял старую брезентовую куртку — не жалко, Тоня её уже раз выкидывала — продел в рукав черенок лопаты, расстелил, положил пса и поволок потихоньку — ничего, волокуша годится, не на руках же тащить, далековато.
Как ты там, дышишь? Не вздумай только стаю свою догонять. Потерпи, бедняга… А ведь это мы, люди, первые начали, стронули их с природного места в какой-то там неандертальский период времени, приучили их к своему костру, к службе, в друзья навязались. А теперь — пожалуйста, вы бездомные, — удавку на глотку и волокём на живодёрню.
Ну хорошо, а как быть с бездомными собаками? Неужель не знаю? Очень просто: сделать их домными, разобрать сирот по хатам, небось не объедят, свой уж кусок оправдают.
***
Очнулся Пепел глубокой ночью в серой полутьме и тишине. Первой проснулась боль смертная. Весь он был из одной этой боли, такой нестерпимой, что хочешь сейчас-сейчас умереть. Потом вернулось чутьё, узнал стойкий Севкин запах. Голова стала немного соображать. Ещё чем пахнет? Как у больницы в городе, там женщина когда-то накормила, в лубках была, в бинтах. Это от меня пахнет, лечили. Он мысленно осмотрел себя, мысленно же лизнул раны, понял, что избит до смерти, но одолеет, выживет.
Помнишь, как ты хотел Хозяина, дом? Вот тебе дом, и здесь Хозяин. Одолей смерть и служи…
Откуда-то тянулась слабая струйка холодного лесного воздуха. Самое трудное — сдвинуться. Не получится. Нет, пополз с подстилки к открытой двери в кухню. Этот десяток метров занял у него час. Несколько раз терял сознание. Вот запах стряпни, кухня. Тут струя воздуха сильнее. Откуда? Вон окно чуть приоткрыто. При первой попытке взобраться на стул боль усыпила его надолго. Но очнувшись, полез снова и победил. Со стула на стол. Отдыхал полчаса, но был в памяти. На подоконник со стола легче, вниз всё-таки. Теперь не спеши, поднакопи силёнки, окно надо одним толчком открыть, на другой уже духу не будет. И рискнул. Окно открылось наружу, почти без скрипа, и Пепел не выпрыгнул, конечно, а свалился с окна. Внизу была густая трава, высохшая, но ещё плотная, ворох опавших листьев сверху и тонкий слой первого ночного снежка. Это смягчило удар, но земля всё же стукнула его так, что он «умер» ещё на час.
Уже светало, когда он снова стал видеть. Полежал, перевернулся с боку на лапы, стал лизать снег. Хорошо, что снег, легче стало, и ползти легче. На мокрой шкуре своей он почти скользил под уклон, всё дальше и дальше от дома. Он стал привыкать к боли, научился меньше тревожить в движении самые опасные места — левую лапу и правый бок, а обе задние лапы уже слушались. Густо пошёл снег, крупный, влажный, скрадывая след Пепла.
И тащила его по снегу одна лишь надежда. Нет, не надежда на счастливую встречу, на перемену судьбы, на чудо. Просто надежда, надежда ни на что, та, что живёт в нас ещё целую минуту после того, как остановится сердце.