В центре серого неба застыл ярко-жёлтый диск,
По солёному щебню рассыпался жемчуг брызг.
Нет созданья страшнее, чем бунт океанских вод.
Крылья давят на шею.
Я делаю шаг вперёд.

И отбросило берег на несколько сотен лиг.
Я укутался в перья, услышав знакомый крик:
«Осторожнее, парень, у самого солнца жар
Скобы яростно плавит
И воск обращает в пар!»

На воздушных потоках немедленно вознесусь,
Не паршивых упрёков я жажду, а лишь безумств.
Так всё это нелепо, отец чрезмерно строг.
Он же видит, я в небе.
Почти олимпийский бог.

Если он так боится за пару белёсых крыл,
То зачем по крупице их каждое утро шил?
Поднимаюсь всё выше — не будет напрасен труд.
Крик отцовский не слышен,
Лучи так жестоко жгут.

***

И хохочет, петляя меж нитями туч, Икар,
А небесное пламя сильней раздувает жар.
Под пластинами перьев расплавленный воск течёт.
И рыдают сирены:
Подходит к концу полёт.

Может, всё и не нужно? Зачем вырываться вверх?
Зевс порой благодушен, но редко прощает грех.
Опечаленный Дедал на береге рвёт крыло,
Он свободы отведал.
Свобода — не для него.

Принимает пучина отъявленных храбрецов,
Как гнилая трясина — бегущих в леса рабов.
Принесённое тело к вершинам покатых скал
Схоронил неумело
В холодной земле Геракл.

Знал храбрец, поднимаясь туда, где гуляет смерть,
Что лишь воронов стаи скитаются в вышине,
Что, как ты ни старайся, своё заберёт волна?

Но Икар улыбался.
Он всё превосходно знал.