Как воскресенье, осень наступила,
Не резким холодом, не свистом злым,
А тихим светом, что из синей силы
Стекло на рыжую траву сквозным,
Забытым летом, выдохшимся зноем.
И в этой тишине, такой просторной,
Что слышно, как в кармане старой крон
Считает мелочь ветер благодушный,
Мы с лукошком, с тобою и с тоской,
Что не острей туманного ножичка,
Идём гулять по тропке недурной
Владенья Риммы Ивановны, грибнички.

Ах, воскресенье! День отложенных забот,
Проклятий тихих наступающему понедельнику.
День, когда сам Господь, наверное, не ждёт
От нас великих подвигов и прочего злодейства.
Он для того, чтоб замесить неспешно тесто дня
Из запаха дождя, что тлел за ночь в овраге,
Из жёлтой пряжи паутины у пня,
Из ожидания чуть горьковатой, как влага.

И вот они — семейство опят крепких,
У ног пня, будто лакированные мальчики-на-пеньки.
Стоят, как оркестр, чуть наклонивши шляпки,
Играют тихий марш осенней колыбельной.
Ты приседаешь, щёчка к шляпке жмётся,
В глазах — смешенье нежности и азарта.
«Смотри, как хороши! Почти что не боятся!»
А им, поди, всё равно, моя ты чарка.

И в этом всё: и ирония, и нежность —
Вот я, философ с лукошком плетёным,
Веду беседу с грибом, словно с небом:
«Ну, что, дружок, и ты попал под раздачу?
Ты рос себе, дышал сосновым духом,
Пил утренний алмазный бриллиант росы,
А тут — раз! — и с подругой чьей-то ухо
В одно мгновенье станешь частью похлёбки».
А он молчит. Его судьба проста и вечна:
Быть съеденным под аккомпанемент воскресных новостей.
Быть может, в этом есть печаль, конечно,
Но разве не в печали корень роста?..

Мы набираем полную корзину
Не столько грибов, сколько ощущений:
Вот лист кленовый, будто медная монета,
За лето имён нашим встречам и разлукам.
Вот паутина сеть — ловушка для удачи,
В ней запутался луч, такой усталый, нитевидный.
Вот ты смеёшься, чистишь пальцем шляпку,
И этот смех — единственный на свете мотив.

Любовь… Она не в страстных декларациях,
Не в надрыве, не в буре, не в метели.
Она — в молчанье этом, в этих прениях
С грибами, в готовности смотреть, как руки твои… Счищают хвою с бархатной ножки опёнка.
Она — в том, чтобы помолчать вместе под старый клён,
Чьи листья сыплются нам на макушки,
Как блёстки с карнавала, что был когда-то проведён.

А грустинка?.. Ну, куда ж без неё, голубки.
Она в прозрачности осеннего воздуха, что режет грудь.
В том, что воскресенье кончится, останутся лишь крошки
От пирога, что я испеку к ужину.
В том, что уйдёт и это всё: и лес, и грибы, и мы такими —
Спокойными, улыбчивыми, слитыми с тишиной.
Останутся лишь фото в телефоне с чуть размытым,
Смешным лицом твоим над рыжей грибною кашей.

Но это завтра. А сейчас — обратно
Мы бродим по тропинке к дому, пахнущему яблоком и корицей.
Несём в корзине воскресенье, прямое, не абстрактное,
Его можно почистить, порезать, в сметане зашипеть.
И за окном уже зажглись так рано
Огни в домах, как опята в чаще тёмной.
И кажется, что счастье — это просто:
Лукошко, воскресенье, осень, ты рядом.

И пусть философы твердят о бренности и тлении,
О скоротечности бытия, о прочности гранита.
Я лишь скажу: в грибном варенье
Вся мудрость мира для меня сварита.
Люби, грусти, шути, ходи по лесу в воскресенье,
Пока ноги носят, а душа — тоскует и смеётся.
И заводи роман с осеннею погодой,
Она ведь тоже любит, только… чуть-чуть боится.